Молодость

За время паузы к ним присоединилась столь же темнокожая женщина невысокого роста и весьма солидных габаритов. Вновь зазвучала музыка, казавшаяся беспорядочным набором симпатичных мелодий, а потом женщина запела, приведя остальных музыкантов к мелодическому порядку, как строгая мама, которая устанавливает тишину среди многочисленных галдящих детей негромким, но очень явственным приказом. На очень странном французском женщина запела «Мой легионер». Она была почти так же хороша, как и Эдит.

Сальваторе неплохо знал французский, поэтому знал и сюжет песни. Строки про то, что героиня так и не сказала своему легионеру самых главных слов, врезались в разум Сальваторе, оставляя кровоточащие раны. Он боялся признаться в этом самому себе, но он пришел сегодня в «Бит» не для того, чтобы слушать музыку, не для того, чтобы провести время, и даже не для того, чтобы почтить память прекрасного «воробушка» – он пришел, чтобы увидеть Лукрецию Пациенцу. Сальваторе сделал то, чего всегда боялся – он влюбился в эту неуместную женщину, которой был тесно везде, где бы она ни находилась.

Лукреция была честна с ним на утро. Она сразу сказала, что останется собой. Сальваторе понимал, что это значит, понимал он и то, что совершенно не способен выносить эту женщину более нескольких часов. Поэтому, когда она ушла, не став ничего обещать, он был этому даже рад, пускай и хотел бы, чтобы их прощание вышло более нежным и менее обыденным.

А через пару дней Сальваторе понял, что все женские персонажи, которых он прописывал в своем сценарии, были на самом деле одним персонажем. Теперь, как бы ни были хороши эти джазмены, Сальваторе хотел услышать ее. Хотел провести с ней вечер. Тихий и спокойный или шумный и взбалмошный – Кастеллаци было все равно, поэтому он готов был предоставить этот выбор ей. Разум отчаянно вопил, что все, что у него может быть с Лукрецией Пациенцой, это бездна пустых усилий, глупой необязательной боли и, наконец, пустота и выхолощенность. Но тот самый упрямый парень, который пытался завысить свой возраст на призывном пункте, который приехал в Рим, желая покорить его подобно Цезарю, который не снял свою фасцию ни в 43-м, ни в 45-м, этот парень посмеивался и говорил: «Ну и пускай пустота, зато мы попытались!»

Лукреция, как и всегда, пела почти под самый конец вечера. Она, как и всегда, была против всех и вся – пела по-итальянски и только свое. Сегодня Пациенца пела старые свои песни, которые Сальваторе уже слышал. Тем не менее, он смог остаться с ее голосом в полном вселенском одиночестве. Лукреция пела про двух детей играющих в войну, потом дети выросли и их игры тоже. В конце мальчик стреляет в девочку.

Пациенца снова выложилась целиком и ушла со сцены тяжелым шагом. Сальваторе выдержал небольшую паузу, давая ей прийти в себя и отдышаться, и лишь после этого направился в гримерную. Лукреции здесь не было. В гримерной оставался лишь синьор Бьява, портной, который раз или два в неделю откладывал свое ремесло и перевоплощался в настоящего шансонье.

– Чао, синьор Кастеллаци! Как дела?

– Добрый вечер, синьор Бьява. Как всегда. Вы не видели Лукрецию?

– Видел. Она вышла только пару минут назад.

Сальваторе скомкано попрощался и вышел из гримерной. Не было ничего странного в том, что Лукреция не дождалась его – он не ставил ее в известность о своем приходе. Однако кроме обычной досады от сорвавшихся планов Сальваторе испытывал какое-то очень странное беспокойство, которое когтями вцепилось в его душу и не желало отпускать. Кастеллаци вернулся в зал и поспешил к выходу, едва не срываясь на бег. Хозяин «Бита» синьор Поцци поздоровался с ним, но Сальваторе, не забыв о вежливости, все же избежал беседы.

Наконец, Кастеллаци выбрался на улицу и огляделся. Разумеется, Лукреции здесь не было. Разум Сальваторе пронзила мысль настолько очевидная, что он хлопнул себя по лбу, досадуя на собственное тугодумство. Пациенца почти всегда оставляла свой автомобиль на одном и том же месте за углом здания бара напротив черного входа. Сальваторе поспешил туда. Тяжелое чувство усиливалось с каждой секундой.

Кастеллаци повернул за угол и замер на месте. Машина Лукреции была там же, где и обычно. У машины целовались двое. Молодая девушка с обесцвеченными волосами опиралась спиной на кабину автомобиля, над ней нависала зрелая женщина, одетая в мужской костюм.

Все замерло. Женщины перестали целоваться и одновременно посмотрели на Сальваторе. Кастеллаци чуть не охнул, узнав в них Мерилин Монро и Эдит Пиаф. Сальваторе сдавленно произнес голосом, который явно не мог принадлежать ему:

– Я думал, вы умерли, синьоры…

Несмотря на то, что его отделяло от них приличное расстояние, а говорил Сальваторе негромко, обе женщины его хорошо расслышали. Мерилин рассмеялась, запрокинув голову. Это был такой настоящий, такой живой смех, что он совсем не вязался с ее насквозь искусственным образом. Эдит посмотрела на Сальваторе с иронией и нежностью: