— Это будет ваш очередной досужий вымысел, от которого никому никогда не смешно, — ответил
Красносельцев. — Нет уж, лучше воздержитесь.
— Почему же, это будет смешно, — возразил Белогрудов.
— Если вся ценность чего-либо в том, что это смешно, значит цена ему грош, — твердо ответил Красно -
сельцев.
— Ваше отношение к юмору, Кирилл Федорович, известно, — сказал Белогрудов. — Вы способны,
наверно, смеяться только тогда, когда вас щекочут. Так вы в конце концов свихнетесь. Умственная работа
требует гигиены, а мне один хороший врач сказал, что гигиена ума — смех, юмор. В старину смехом
ограждались от злых духов. Злые духи дохнут от смеха. В некоторых странах даже на похороны приглашались
отнюдь не плакальщики, а хохотальщики: чтобы душу покойника взяли не злые духи, которых от нее отгоняет
смех, а добрые, привлеченные смехом.
— Хорошо, я похохочу на ваших похоронах, — злобно сказал Красносельцев.
— Противный вы человек, — ответил Белогрудов. — Вы со мной можете больше не здороваться, потому
что я вам не отвечу. — Он встал. — Извините, Серафима Антоновна, за инцидент, но я ухожу.
Серафима Антоновна тоже вскочила, хотела его удержать, но он поцеловал у нее руку и ушел
оскорбленный.
— Я вас перестаю понимать, друзья мои, — заговорила Серафима Антоновна. — Вы стали какие-то
издерганные, нервные. Вы затеваете ссоры в то время, когда всем нам надо быть дружными, держаться тесно.
— Он любое серьезное дело способен превратить в ничто своими шуточками, притчами и так далее, —
гнул свое Красносельцев. — Я сторонник активной борьбы и ликвидации всех и всяческих зол и не люблю
пустопорожних разговоров.
Харитонов, между тем, тоже немало выпил, поэтому он сказал:
— Я бы на вашем месте, Кирилл Федорович, гак сильно не якал, у вас есть такой недостаток —
хвастаться через меру.
— Я бы на вашем месте, товарищ Харитонов, — оборвал его Красносельцев, — я бы помалкивал на
вашем месте. Вы еще так мало дали науке, если вообще что-нибудь дали, вы пока только берете у нее, если
вообще когда-нибудь будете давать.
— Окрик — не доказательство… — начал было Харитонов. Но Калерия Яковлевна с возгласом:
“Валенька, Валенька, успокойся!” бросилась его обнимать.
Серафима Антоновна принялась успокаивать Красносельцева. Она его увела из столовой. Уходил он,
говоря: “Мальчишка! Молоко на губах не обсохло. А тоже…”
Гости Шуваловой разошлись поодиночке, злые и недовольные друг другом. Во втором часу, когда все
опустело и когда в доме слышался только стук убираемых домработницей тарелок да храп Липатова, Серафима
Антоновна вышла на веранду, попросила Бориса Владимировича не зажигать свет и распахнуть все окна и
устало опустилась в скрипучее кресло.
Через темную веранду к стеклам столовой, на яркий свет ламп, летели тучи мотыльков и толстых
бабочек, иной раз их мягкие крылья скользили по лицу или рукам Серафимы Антоновны, она не отстранялась.
Она думала трудные свои думы.
К ней подошел Борис Владимирович, встал рядом с креслом, постоял так, потом взял ее руку, поцеловал,
погладил по волосам и сказал:
— Симушка, зачем ты это сделала, зачем наговорила того, чего не знаешь? И зачем солгала?
— Не твое дело, — тихо, но резко и холодно ответила Серафима Антоновна.
— Нет, это мое дело. Потому что ты моя жена. — “Хм…” — услышал он в ответ и заговорил с жаром: —
Ну ладно, допустим, твои предположения о личных делах Павла Петровича верны, допустим… Я, правда, в это
не верю, и уж, во всяком случае, болтать о них никогда бы не стал.
— Борис!..
— Ну не болтать, — поспешно поправился он, — рассказывать. Но все это ладно, допустим. Однако что
же получается? Ты сама предложила Кириллу Федоровичу взять в лабораторию эту Стрельцову, ты ему
расписывала ее как отличного работника, ты все это устроила, ходила к Бакланову…
— Не твое дело, — раздельно проговорила Серафима Антоновна.
— Мое, мое, мое! — закричал Борис Владимирович.
Серафима Антоновна стукнула кулаком по прутяному подлокотнику кресла, прутья визгнули. Борис
Владимирович почти бегом устремился с веранды в столовую. Серафима Антоновна видела, как он там
остановил домработницу, уносившую графин, и налил себе водки в бокал для нарзана.
Г Л А В А В О С Ь М А Я
1
Лететь надо было пять часов: три часа до Москвы и еще два до Ленинграда.
До Москвы пролетели очень хорошо, не трясло, не укачивало, из неприятностей было только то, что
сильно гудело в ушах. Бывалые воздушные пассажиры подобное благополучие полета объясняли тем, что шли
на большой высоте — больше трех километров, потому, дескать, и не качало и не было воздушных ям.
В самом деле, самолет поднялся очень высоко, земли было не видно, под крыльями громоздились глыбы
ярко освещенных солнцем, белых-белых облаков. Они были такими густыми и плотными, что, казалось, упади в