Молодость с нами

утренний туман, не были испарения Ильменя или Волхова, разных мелких речек, болот и канав, окружавших

Новгород. Это была пелена времени, одежда веков. Впервые Оля материально ощутила то, чему она посвятила

шесть лет пребывания в институте, — древнюю Русь. Началось со зрительных ощущений, а вот перешло и в

сердце, защемило в нем, хлынуло холодком по спине. Светлые волоски на открытых Олиных руках встали

торчком.

— Ты озябла? — спросила Варя, заметив это.

— Нет, почему-то волнуюсь.

Они долго стояли над обрывом. Оля разглядывала многочисленные церкви и церковки на Торговой

стороне, где, она знала, собиралось знаменитое Новгородское вече, смотрела в мутные струи Волхова, который,

говорили, не замерзал возле моста даже в самые жестокие морозы, — так много пролилось в него народной

крови. Она оглядывалась на звонницу, которая стояла за Кремлевской стеной. На этой звоннице когда-то висел

колокол, испугавший Ивана Грозного. Иван Васильевич въезжал в покоренный гордый город, многопудовый

колокол бухнул могучим голосом, конь под Грозным рванулся, царь чуть было не вылетел из седла, разгневался

и велел отрубить уши колоколу, за которые тот подвешивался к балкам: чтобы больше никогда не звонил. Так

этот колокол и прозвали — “Казненный”. Оля знала, что в новгородском Кремле есть, подобная московской,

только, конечно, не такая большая и богатая, Грановитая палата, что на Торговой стороне сохранились остатки

Ярославова дворища — дворца Ярослава Мудрого, что есть в Новгороде еще множество всяких иных

древностей. В Кремле, в Ярославовом дворище, на Славне, в Неревском конце еще до войны начаты

археологические раскопки. Все бы повидать, всюду побывать. Она сказала об этом Варе. Варя ответила:

— Хорошо, походим. Но я думаю, что сначала нам бы надо позавтракать. Мы сегодня еще ничего не ели.

А Павел Петрович мне сказал, чтобы я за тобой последила.

— Ну ясно, отец все еще считает меня маленькой! Это вообще очень смешно. Наши родители, это я по

всем своим знакомым знаю, любят хвастаться тем, что в четырнадцать лет они уже были самостоятельными и

уже работали и что в девятнадцать лет у них были дети, то есть мы. А когда дело касается нас, они нас считают

младенцами до двадцати пяти лет, трясутся над нами, ничего нам не доверяют. Получается нелепое положение.

— Да, я это тоже заметила, — сказала Варя. — На меня, правда, это не распространялось никогда. Мамы,

ты знаешь, не стало очень рано, и мне пришлось самой хозяйствовать в доме. Но многие, кого я знаю по

институту, действительно были, а некоторые находятся и посейчас в таком положении, о котором ты говоришь:

великовозрастные деточки. Ну, есть-то мы будем или нет?

Они пошли по направлению к гостинице.

Возле гостиницы стоял небольшой синий автомобильчик, помятый, поцарапанный, старенький; на

ступенях крыльца, вытирая руки комком тряпок, сидел человек без пиджака, в мятой шляпе, в измазанных

машинным маслом брюках, в рубашке, которую тоже трогали масляными руками.

— Здравствуйте! — сказал он весело, когда Варя и Оля подошли, и встал с крыльца. — Мы с вами

соседи. Я видел, как вы вчера выгружались из мотоциклетки. — Он представился по всей форме, назвал свою

фамилию, имя и отчество, только руки не подал, по причине вполне понятной.

— Вы художник? — спросила Оля, услыхав знакомое имя.

— Да, художник, — сказал он. — Вот приехал сюда своим ходом из Ленинграда. Я же еще и шофер.

На вид ему было лет тридцать с чем-то, но Оля совсем недавно читала о нем в отрывном календаре и

запомнила год его рождения, — художнику было около сорока.

Разговорились. Художник сказал, что и он еще не завтракал: возится все утро с машиной, которая не

любит дождливой погоды, в ней что-то от дождя размокает. Он, однако, без всяких затруднений завел свой

автомобиль, который называл не иначе как драндулет, и сказал, что если девушки не против, то он довезет их до

ресторанчика, есть тут такой немудрящий, и составит им компанию. Но только он просит пять минут на

переодевание и мытье. Варя и Оля сказали, что они не только не против, но очень рады компании и что они

тогда тоже переоденутся.

В ресторане возле Летнего сада — художник сказал, что в этом здании до революции была женская

гимназия и в ней училась его сестра, — народу оказалось мало. Втроем сели возле окна, смотрели в сад,

художник рассказывал о себе, потому что в этот день он не мог ни о чем ином рассказывать: он тоже только

вчера приехал в Новгород, где родился и рос до четырнадцати лет и где не бывал с тысяча девятьсот тридцать

пятого года. Но и в тридцать-то пятом году приезжал всего на два дня повидаться со своим другом детства,

которого он называл Славкой.

После завтрака, оставив машину на улице, вошли в Летний сад. Художник все время охал, ахал и

огорчался. Он ходил с тем выражением в глазах, которое писатели называют блуждающим взором, он узнавал