Молодость с нами

— Преувеличиваете! — возразил Белогрудов. — Гиперболизируете, Алексей Андреевич!

— Ничуть! Семь, а то и десять лет разрабатывать одну тему… Да за этот срок производство на полвека от

нас уходит вперед! Так что дело не в том — аксиос или не аксиос новый директор, достоин он или не достоин, а

в том, как вместе с ним сделать так, чтобы преодолеть толчение воды в ступе.

Бакланову принесли чай, он помешал в стакане ложечкой и, видя, что все молчат, продолжал:

— А что касается достоинств инженера Колосова… Не знаю, есть ли у него какие-нибудь выдающиеся

особенности, мне известно одно: это хороший металлург, прекрасно знающий производство и нужды

производства. Я читал его диссертацию…

— Он имеет ученую степень? — спросила Самаркина.

— Кандидат наук, — ответил Бакланов.

— Ну это уже совсем другое дело!

— Интереснейшая работа, — продолжал Бакланов. — Читаешь и чувствуешь: писал человек, который

умеет мыслить самостоятельно.

— Я очень рада, — сказала Серафима Антоновна, — что и вы, Алексей Андреевич, разделяете мое

мнение о Колосове.

— Простите, а каково ваше мнение? — спросил Бакланов.

— Самое лучшее.

Бакланов удовлетворенно кивнул.

— Время бежит, — сказала Серафима Антоновна, взглянув на часы. — Час обеда давно прошел. — Она

встала, все еще статная, прямая, несмотря на возраст, и пошла к двери.

Серафима Антоновна закрылась в своей рабочей комнате на французский замок и, стоя у окна, через

залепленные снегом стекла смотрела в парк. Мысли ее были расплывчаты… Вспоминалось, как Павел

Петрович бывал в этой самой ее комнате, вспоминалось, как бродили они вдвоем по тем вот дорожкам за

окнами, рассказывали что-то о себе, спорили. Какое было время! На десять лет моложе… Бедный Павел

Петрович! Его состояние даже и сравнивать нельзя с тем состоянием, в каком находилась она, когда умер ее

муж. Ну что ей тогда было? Двадцать семь или двадцать восемь. Сама молодость служила могучим утешителем,

впереди было еще так много неизведанного. А у него, у Павла Петровича? Пятый десяток — на неизведанное

рассчитывать трудно. С утратой жены утрачены все богатства, которые долгие годы накапливались в душе.

Серафима Антоновна подошла к столу, выдвинула ящик и среди бумаг отыскала старый журнал, в

котором была опубликована яркая цветная фотография: сталелитейный цех, из мартеновской печи хлещет поток

металла, в горячем зареве стоит и улыбается, как написано под снимком, главный металлург завода имени

Первого мая П. П. Колосов.

Серафима Антоновна медленно сложила журнал. Перед нею возник совсем другой Павел Петрович —

тот, которого две недели назад она видела после похорон Елены Сергеевны. Он сейчас в том состоянии, когда

всякий подошедший к нему с участием, дружбой, лаской может стать его другом навсегда.

Она, Серафима Антоновна, знает по себе, как беда сближает людей. Злые языки любят посмеяться над ее

мужем, над Борисом Владимировичем: дескать, вот человек, который известен только тем, что он муж

Шуваловой, мужчина на побегушках, мужик в доме. Но ведь надо еще знать и те обстоятельства, которые

привели ее к близости с Борисом Владимировичем.

В памяти Серафимы Антоновны встал январь тысяча девятьсот сорок второго года. В блокированном

Ленинграде умирали от голода тысячи людей. Умирала и она, Серафима Антоновна. Она лежала в черной,

закопченной комнате своей сестры, к которой приехала в начале войны, да так возле нее, больной, умирающей,

осталась и сама умирать; видела белый иней на спинке кровати и разорванный морозом графин на ночном

столике. Она знала, что кто-нибудь в конце концов упакует и ее в одеяло, как упаковали ее сестру, и отвезет на

склад мертвецов, устроенный за тем забором, где до войны продавались дрова. И ей было все равно, потому что

муки голода уже миновали, в теле не было никаких мук, никаких желаний и не было никаких претензий к

жизни.

И вот пришел он, Борис Владимирович, фотокорреспондент газеты, сосед сестры по квартире, большой,

голубоглазый, похожий на витязя из русских былин; он действительно упаковал ее в одеяло, но отвез не на

дровяной склад, а за Ладожское озеро и отправил дальше, туда, в Сибирь, в Кузнецкий бассейн, где

концентрировались части распавшегося было института.

Что его заставило это сделать? Во имя чего носил он ее на руках из машины в машину при пересадке на

озере? Во имя чего отдавал ей свой скудный паек? Он даже объяснить этого не мог.

Потом, когда она уже работала в одном из сибирских городов, он дважды приезжал к ней в отпуск.

Первый раз сам решил это сделать. Он явился тогда очень и очень кстати. В ту пору Серафима Антоновна

тосковала в одиночестве: как бы ни была она захвачена работой для фронта, работа приносила удовлетворение

уму, но плохо согревала сердце. Согрел сердце он, заботливый, добрый, ласковый.

Со вторым приездом получилось уже иначе. Ей пришлось долго убеждать и упрашивать его в письмах,