Молодость с нами

делал, как бы ни старался сделать доброе людям, мною всегда недовольны. Прежде, когда я еще не открыл

закон доминанты, такое положение меня очень огорчало, расстраивало, угнетало. Теперь, вы видите, я

жизнерадостный человек, потому что знаю: все равно мной будут недовольны, и виноват в этом совсем не я, а

она, она, доминанта.

— Ох, теоретик, вот теоретик Саша у нас!

Павел Петрович поднял голову, возле него, улыбаясь во все свое добродушное лицо, стоял Румянцев, муж

Людмилы Васильевны.

— Ну что, товарищ директор? — заговорил он. — Видишь, как получается. Теоретики, теоретизируем.

Говорим много, делаем мало. Может, в картишки перекинемся?

— Не играю в карты, — ответил Павел Петрович. — Не умею.

Румянцев увел с собой в гостиную Белогрудова, собрал там пять или шесть игроков, у них началась игра,

слышались возгласы: “две”, “ни одной”, “три”, “пасс”.

В столовой возле Павла Петровича остались Красносельцев, Людмила Васильевна и Липатов. Липатов

начал декламировать из Брюсова.

Павлу Петровичу было скучно. Он снова думал об Оле.

Видимо, и Людмиле Васильевне декламация Липатова не доставляла удовольствия; она зевнула в ладонь

и предложила лучше спеть что-нибудь. Липатов запел: “Быстры, как волны, все дни нашей жизни”, его

поддержала было Людмила Васильевна: “Что час, то короче к могиле наш путь”. Но дальше никто не знал слов,

и петь перестали. Тут Красносельцев сказал:

— Если вы хотите добиться успеха в своем руководстве, товарищ Колосов, дайте людям спокойно

заниматься наукой. Люди будут вам благодарны и воздадут сторицею.

В гостиной кто-то заиграл на пианино. Под мотив фокстрота Румянцев тенорком повторял: “Возьмем

четыре взятки, обгоним остальных… Возьмем четыре взятки, обгоним остальных…” Павел Петрович подумал,

что пора уходить. К нему подошла Серафима Антоновна.

— Вас бросили! — воскликнула она. — Пойдемте тоже туда, в гостиную, тут накроют к чаю.

Павлу Петровичу не хотелось идти в гостиную, но он пошел, и получилось как-то так, что Серафима

Антоновна звала туда Красносельцева, Людмилу Васильевну, Липатова лишь затем, чтобы оставить их там, а

его она провела в следующую дверь, потом куда-то через коридор еще в одну дверь, и они очутились в

небольшой комнатке с притемненным светом. В комнатке были старинное бюро красного дерева, низкая синяя

тахта, несколько полок с книгами и мягкий ковер на полу.

— Это мой рабочий кабинет, — сказала Серафима Антоновна и пригласила Павла Петровича на тахту.

Он сел и тут же потерял равновесие: тахта была такая податливая, что сама опрокидывала на спину.

— Нате вам подушку, отдыхайте, — говорила Серафима Антоновна. — Вы у друзей, чувствуйте себя как

дома.

Павел Петрович почувствовал страшную усталость, и физическую и нравственную. Он закрыл глаза и

уснул.

2

В ту тяжелую ночь Оля не ложилась. Она ходила по комнатам, включив все лампы, она всматривалась в

ночную темень за окнами, прислушивалась к шумам на лестнице, она говорила себе: вот еще час, и надо будет

звонить в милицию; она вспоминала тревожные слова Вареньки о рассеянности отца, она винила себя в том, что

не сумела удержать его дома. Ей было страшно и очень холодно в пустой квартире.

С какими чувствами, с каким волнением бросилась она в переднюю, когда уже утром заслышала

щелканье замка. И что она увидела? Какого отца? В измятом костюме, заспанного, с опухшими глазами,

некрасивого и какого-то даже чужого. Он был злой, на Олю не смотрел, сказал, чтобы она сварила ему черного

кофе, и принялся мыться и переодеваться.

Столько пережить, так переволноваться, думать бог знает что — и вот тебе, в результате на тебя еще и не

хотят смотреть. Оле было очень обидно и горько.

— Перестань вздыхать! — услышала она окрик, когда накрывала на стол.

— Я не вздыхаю, папочка, — сказала она подергивающимися губами.

— Вздыхаешь! И нечего! Мне, может быть, хуже, чем тебе, в сто раз, а вот молчу.

Вечером, когда он в двух-трех словах рассказал о том, что было у Серафимы Антоновны и как он себя

там чувствовал, Оля поняла его утреннее состояние. Он злился не на нее — за что же? — а на себя, на свое

поведение, на то, что пошел в такую компанию и не сумел во-время ее покинуть. Оля это понимала, но все

равно была отцом очень недовольна, и не только потому, что все так произошло, а и потому еще, что

рассказывал он ей об этом именно в двух-трех словах, так небрежно и коротко, неохотно, будто она попрежнему

девчонка, неспособная понимать что-либо относящееся к трудной прозе человеческой жизни. Ведь вот маме-то

он как подробно рассказал бы об этом вечере, и, конечно, не удивительно, что мама могла бы не только вздыхать

в ответ, мама могла бы и разобраться во всем этом и посоветовать что-нибудь. А что посоветует она, Оля, когда

отец буркнул коротко: “Ну что, что случилось! Сама понимаешь — люди незнакомые, сидишь скованный. А тут

этот коньяк, будь он проклят! Худо стало, уснул. Поняла, надеюсь?”