Молодость с нами

знания, одни пятерки. Я нажала. Помнишь, какие были восторги по поводу меня? Ну и вот. Валериан

Николаевич предложил: оставайтесь, Тамара, в аспирантуре. Мне безразлично, папа рад. Осталась. А тема?

Тему Валериан Николаевич выдумал. Мне тоже казалось: скука, мол, книжное дело. А папа считал: не все ли

равно, какая тема, главное — в Сибирь не пошлют по крайней мере еще три года. А я, знаешь, с удовольствием

поеду в Сибирь, на Камчатку — куда угодно, лишь бы с Мишенькой.

— И ты ведешь все домашнее хозяйство, готовишь обеды, убираешь квартиру? — спросила Оля.

— А как же! Все-все. Правда, квартира у нас невелика, одна комната в шестнадцать метров. Но все равно,

дел очень много. Раньше, у себя дома, я ничего не хотела делать. Мама кричит: лентяйка, хоть бы посуду

вымыла или пол подмела. Ну ничего не хотела делать. А сейчас землю бы рыла… Это, Оленька, от любви,

наверно. Как ты думаешь?

Оля отпила с ложечки кофе со сливками, который очень любила; на этот раз кофе почему-то не имел

никакого вкуса: Олины мысли были заняты иным. У нее в плане был такой пункт: вызвать Тамару Савушкину в

институт или самой съездить к ней домой и поговорить серьезно о том, что так нельзя, нельзя бросать

аспирантуру, нельзя легкомысленно относиться к своему будущему, к народным средствам, которые на нее

затрачивались почти целый год, — подействовать на Тамарину комсомольскую совесть. Теперь все

переменилось. Нет, Оля не вызовет Тамару и не поедет к ней домой. До чего же это странно — все вокруг

твердят человеку: твое счастье вот в чем, вот в чем, вот в чем, а он находит свое счастье совсем в другом. И до

чего же было бы глупо начать сейчас уверять Тамару, что она несчастна, что ее счастье совсем не в ее

Мишеньке, а в истории художественного стекла.

— Что ж, Тамарочка, очень за тебя рада, — сказала Оля.

— Правда, Оленька? — Тамара чуть столик не опрокинула, так она рванулась к Оле от радости. — А мне,

знаешь, сказали, что ты собираешься меня прорабатывать.

Они расплатились и вышли из кафе. Тамара увидела освещенный циферблат на башне райсовета,

воскликнула:

— Уже одиннадцать! До свиданья, Оленька! Заходи, заезжай, посмотришь, как я живу, — и почти бегом

пустилась к остановке троллейбуса.

На Октябрьском проспекте было тесно, густая толпа текла по широкому тротуару, Тамаре пришлось

лавировать в этом потоке. Толкая встречных, она выбегала на мостовую, чтобы их обогнать. Оля смотрела ей

вслед и думала: как хорошо, видимо, там, куда так спешит человек. Сама она, Оля, никуда не спешила. Она

медленно брела среди людей, слышала неразборчивый говор, смех, выкрики, шорох и шаркание подошв. Ей

показалось, что кто-то из идущих впереди нее заговорил очень знакомым голосом. Она насторожилась.

— Нет, отец, — говорил знакомый голос, — ты этого никогда не поймешь. В наше время преступно жить

с человеком, в котором ошибся. Это значит сознательно закопать в землю свои способности.

Оля узнала голос Георгия Липатова. Так этот модник, в широкополой шляпе, сдвинутой на один глаз, с

тросточкой в руках — это отец Георгия. Оля решила было отстать от Липатовых, но ей захотелось послушать, о

чем так горячо философствует Георгий.

— Но ведь она же у тебя беременна, — сказал Липатов-отец.

Оля поняла, что это сказано о Люсе, и, сама не зная почему, покраснела. Она почувствовала, что

покраснела, потому что лицу ее, шее, ушам стало жарко, как перед раскрытой печкой.

— Что ж такого, — ответил Георгий. — С каждой рано или поздно это случается.

— Рано или поздно, — пробурчал Липатов-старший. — Не хочешь ли ты, чтобы мы с матерью платили за

тебя алименты? Тебе еще добрых два года пребывать в твоей аспирантуре и получать — сколько там — пятьсот,

шестьсот?..

— Это ничего не значит, я пойду преподавать в техникум, мне предлагали. Сам сумею платить что надо.

Они некоторое время шли молча. Потом старший сказал, как бы с сожалением:

— Такая милая девушка…

— Ты ее не знаешь, вот она тебе и милая.

— Родители…

— Про родителей можешь не говорить, — перебил Георгий. — Если хочешь знать, ты у них называешься

не иначе как “наш пьяница”.

— Это я знаю.

— И тебе приятно?

— Нет, неприятно. — Липатов-старший помолчал и добавил: — В общем-то твое дело, тебе виднее, мама

всегда будет рада видеть тебя снова дома.

Он, кажется, даже зевнул, сказав эти равнодушные слова, и Оля поняла, что участь Люси Иванченко

решена. Она кинулась вперед и с такой силой схватила за рукав Липатова-младшего, с такой силой рванула его,

что он оказался перед нею лицом к лицу.

— Георгий! — крикнула она. — Георгий, ты подлец! — Оля понимала, что произносит не те слова,

которые бы нужны, но никакие иные не находились. — И мы поступим с тобой так, — продолжала она, — как

ты заслуживаешь. Ты не комсомолец, ты…

Она с ужасом видела, что вокруг уже собирается толпа, уже ухмыляются какие-то парни и девицы; может

быть, они думают про нее, что она устраивает тут сцену ревности или еще что-нибудь такое.