Молодость с нами

они, эти камни, бруски диабаза… Десятилетия их не тронули, только навели глянец.

Павел Петрович молча стоял посреди тротуара перед кубической школой, прохожие задевали его. Он не

чувствовал толчков. Оля думала о маме и о нем: какие-то они были в ту пору, когда встретились? О чем

говорили, о чем спорили, о чем мечтали?

Варя отошла в сторонку и посматривала на Павла Петровича. Она думала о той большой любви, которую

продолжал он нести в себе, о его любви к Елене Сергеевне.

Весь день они провели в машине, выходя из нее и прогуливаясь все в таких местах, где было много

заборов, за которыми торчали строительные краны. Оля начинала понимать пристрастие отца к строительствам,

к новым домам, фабричным и заводским зданиям. Для Павла Петровича они, по ее мнению, были чем-то вроде

наглядного, физически ощутимого коэффициента полезного действия его поколения. “Я! — сказал он. — Мое

поколение!” И он во всем и везде искал и видел созидательную силу своего поколения, принадлежностью к

которому, видимо, очень гордился; он гордился всем, что создало и продолжает создавать его поколение.

Показывая на парковую заросль, деревья в которой поднялись в четыре человеческих роста, он говорил: “Вот

тут был пустырь”; проезжая мимо здания, занявшего целый квартал, пояснял: “На этом месте был Петровский

рынок. Сборище всех темных сил нашего города. Играли в “три листика”, торговали револьверами и

контрабандой, заключали сделки на грабежи и убийства. Давно ли? В нэповские времена”. И видно было, что

перемены, происшедшие на месте гнилых пустырей и страшных рынков, радуют его так же, как радовали бы

успехи в личных делах.

За несколько часов Оля и Варя узнали о городе, в котором они жили, больше, чем за все годы их жизни в

нем. Перед ними овеществлялось то, о чем скупо и отвлеченно было сказано в книгах; перед ними вставали из

прошлого кабаки с пугающими названиями: “Цап-царап”, “Стоп-сигнал”, “Отдай все, не греши”, какие-то “дома

свиданий”, ночлежки, игорные притоны: “Бубновый король”, “Трокадеро”, “Колесо счастья”, вставали времена

восстановления разрушенного двумя войнами, времена нэпа, времена отчаянной борьбы социалистического,

кооперативного с частнособственническим, которое упорно отстаивало свое существование, времена первых

пятилеток. Из книжной история становилась живой. Книжная — она легко входила в сознание и так же легко из

него уходила.

— Было седьмое ноября, — говорил Павел Петрович, попросив остановиться на углу улиц

Чернышевского и Новопроложенной. — Мы шли на демонстрацию. Знамена, плакаты, Чемберлены, которых

можно дергать за веревку, песни, музыка… И вот отсюда, с Чернышевской, наперерез нам еще какая-то колонна.

Получился затор. Кто-то там, в той колонне, взобрался кому-то на плечи и как с трибуны давай закручивать

речь. “Троцкист! — слышу, кричат наши. — Сукин сын! Сволочь!” Ну и пошло тут! Вот видите? — Павел

Петрович поднял прядь волос над ухом, там был старый широкий шрам. — Железиной хватили. Кажется,

гаечным ключом?

— Разве это тогда? — удивилась Оля. — Я думала, в деревне.

— А кто они были, кто? — спросила Варя.

— Ну кто! Такие же молодые парни, как и мы, только вот попавшиеся на троцкистскую удочку. Тогда

было время другое, не так мы были сильны, не так едины. И, как говорится, не шибко-то грамотны.

Варе всегда думалось, что партия боролась со своими врагами, со всякого рода оппозицией как-то так —

резолюциями, постановлениями, где-то на пленумах, съездах и конференциях. А тут вдруг — шрам!

Да, история оживала, захватывала, заставляла волноваться.

Когда день стал клониться к вечеру, встал вопрос: что же делать дальше? Весенний воздух в таком

непривычном обилии разморил всех, делать ничего уже не хотелось, хотелось поесть и отдохнуть. Но дома

никакой готовой еды не было, надо было или заниматься хозяйством, или идти в ресторан.

— Вот что, — сказал Павел Петрович. — Если вы не против, давайте зайдем к Макарову.

— К Федору Ивановичу? — воскликнула Оля. — Какие пироги у них вкусные!

— Пироги я тоже люблю, — сказала Варя. — Но вдруг пирогов у них нету?

— Тогда придумают еще что-нибудь.

На мысль заехать к Макарову Павла Петровича навело то обстоятельство, что он из окна машины увидел

здание Первомайского райкома партии, где теперь работал Федор Иванович. Макаров и жил в этом же районе;

Павел Петрович хорошо знал его дом, потому что это был тот самый дом, куда он бегал к Феде еще мальчишкой

и где в углу за старомодной кухонной русской печью они обсуждали различные мальчишеские проблемы.

— Ну, мы тут выйдем. Спасибо. До свидания, — сказал он шоферу, когда машина остановилась возле

старого двухэтажного дома, какие в больших городах уже отживают свой век. — Дальше будем добираться

своими средствами.

4

Дверь отворил сам Макаров. Он очень удивился, увидев таких редких гостей.

— Павел! Что случилось?

— С утра не евши, — ответил Павел Петрович.

— А мы только что пообедали. Вот беда!

— Ну, а пироги-то, пироги… Их тоже съели?

— Пироги… не знаю.