— А вы только книгами по электросталеварению не ограничивайтесь, — посоветовал Павел Петрович и стал называть авторов, читая которых Журавлев будет расширять свой кругозор по металлургии вообще. — Утыкаться, знаете, носом только в свое корытце очень вредно.
Журавлев всех авторов, каких назвал Павел Петрович, аккуратно записал в записную книжечку, переплетенную в зеленую кожу.
Когда Оля проводила его до парадной и вернулась в дом, Павел Петрович сказал ей, разводя руками:
— Ну что ж… Так вот… Разное бывает…
Видимо, он очень страдал оттого, что вплотную приблизился день, когда у Оли будет повелитель с неограниченной властью, которому она должна будет варить рыбные селянки и штопать носки.
В ответ на свое знакомство с Павлом Петровичем Журавлев решил и Олю познакомить со своей матерью. Он привел Олю к себе в воскресенье. Мать Виктора, Прасковья Ивановна, принялась угощать гостью пирогами. Оля, давясь, с трудом проглатывая куски, ела пироги, а Прасковья Ивановна все время незаметно рассматривала ее со стороны. Старая женщина чувствовала, что это не простая гостья, и своим опытным глазом старалась дать ей надлежащую оценку. И Оля чувствовала, что происходят смотрины. Она делала все, чтобы понравиться матери Виктора, хвалила пироги и варенье, расспрашивала, кто связал такую красивую скатерть из красных, зеленых и черных ниток, кто снят на этих портретах над комодом, что это за такие за красивые цветы, неужели искусственные, а до чего похожи на живые! Кто же их делал?
Потом Виктор извинялся, говорил, что все эти бумажные цветочки на комоде, открыточки на стенах, домодельные салфеточки — он сам понимает, какие они безвкусные и обывательские, но ему не хочется обижать маму, она привыкла так жить, может быть уж и немного ей осталось жить, зачем огорчать, зачем требовать менять привычки, привычную обстановку! Ведь ее, маму, уже не перевоспитаешь, а только обидишь. Верно? «Очень верно, очень верно», — сказала Оля, вспоминая свою маму, которую, конечно же, обижала своими глупыми критиками маминых милых слабостей. Мама очень любила бисквитный торт, а Оля никогда не упускала случая сказать, что от тортов толстеют. Мама становилась грустная, потому что она была и так полная и очень боялась располнеть еще больше. Мама любила щелкать подсолнуховые семечки. Оля всегда говорила при этом, что подсолнухи — грязь, мусор, разносчики инфекции, стыдно вести себя так старшему научному сотруднику, биологу. Это бескультурье, серость. А мама, конечно, и сама это все знала. И разве нельзя было простить ей эту маленькую слабость? «Да, да, — добавила Оля, — не надо обижать Прасковью Ивановну».
Оля чаще, чем прежде, стала вспоминать об Елене Сергеевне. Оле нужен был совет, Оле надо было рассказывать обо всем, что происходило у них с Виктором. Вот бы мамочка была жива. Милая мамочка…
Павел Петрович почувствовал, что какие-то неведомые силы принялись плести вокруг него паутину.
Федор Иванович, к которому Павел Петрович съездил в тот день, когда его вызывал в горком Савватеев, по поводу Вари высказался так: «Начни, Павел, с того, что успокойся, не горячись, дело требует серьезного обдумывания. Видимо, ты кому-то и чем-то не нравишься. Видимо, ты кому-то и в чем-то мешаешь. Взять тебя атакой в лоб у них силенок, видимо, не хватает. Вот берут в обход. Кричать сейчас: ерунда, чепуха, подлецы — это ни к чему не приведет. Надо обождать, противник себя обнаружит сам, будь уверен. И когда он себя обнаружит, мы за него и возьмемся. А пока молчи, соберись с силами, крепись. Девушку же эту, Стрельцову, предупреди, что, мол, так и так, вот какие пошли слухи, чтобы знала, чтобы не застало это ее врасплох. А главное — еще раз повторяю: молчи, работай как ни в чем не бывало. С ветряными мельницами не воюй, принимая их за злых духов. Надо найти злых духов во плоти».
Павел Петрович молчал, держал себя как ни в чем не бывало. Но чего это ему все стоило! Ему казалось, что каждый из сотрудников знает мерзкую сплетню, ему казалось, что все смотрят на него — кто с сожалением, кто со злорадством, кто с выжиданием: что-то, мол, будет дальше, чем-то это кончится?