Молодость с нами

Но если говорить полную правду, то Павла Петровича, пожалуй, значительно больше, чем сплетня, расстроило Варино признание в любви. Он чувствовал себя виноватым перед Варей вдвойне — и за то, что довел ее до этой любви, и за то, что не может ответить ей на любовь. В первую минуту, когда на столе была найдена Варина записка, он сказал было Оле, что Варю надо немедленно вернуть. Но уже через несколько минут размышлений говорил себе, что Варя поступила правильно, так будет лучше всем и прежде всего ей самой, она отвыкнет от него, забудет о нем, со временем успокоится и найдет другого человека. Из этих же соображении, когда Вера Михайловна Донда принесла ему назавтра Варино заявление, в котором было сказано, что Варя просит уволить ее из института, что она возвращается на завод, Павел Петрович написал на заявлении: «Освободить по собственному желанию». Ему за это попало от Федора Ивановича: «Ты сам расписался в своей вине, — говорил Федор Иванович раздраженно. — В руках твоих противников теперь превосходный факт: Колосов заметает следы, ликвидирует последствия». — «А черт вас всех знает, как с вами себя вести! — закричал Павел Петрович. — Ничего не делай, слова не скажи, только оглядывайся да оглядывайся!»

Они в тот раз сильно накричали друг на друга и почти поссорились.

У Павла Петровича было немало товарищей — и по заводу, и вот в институте наладились хорошие отношения со многими: с Баклановым например, с Ведерниковым, с обоими Румянцевыми, с мужем и с женой, даже с Белогрудовым, который захаживал к нему иной раз, чтобы высказать какую-нибудь новую теорию жизни. Павел Петрович мог бы пойти к брату Елены, к полковнику Бородину, можно же его как-нибудь изловить дома. Товарищей, добрых знакомых было, словом, много. Но друг, закадычный, истинный, с которым можно говорить о чем угодно, был один — Макаров. И если уж Макаров, Федя Макаров, стал на него кричать и обвинять его то в одной, то в другой ошибке, значит деваться больше некуда, надо сидеть дома подобно медведю в берлоге.

С Олей, конечно, тоже было совершенно немыслимо говорить о своих бедах и сомнениях. К ней пришла та счастливейшая пора жизни, когда во всей вселенной существуют только она и некий он. Павел Петрович видел это, он горевал от этого, но уже ничего не делал, чтобы помешать чему-либо, потому что понимал: ничему тут уже никто и ничто помешать не может.

Павел Петрович был один в нежданно разбушевавшихся событиях. Не было Елены, ушел из семьи сын, уходила, и фактически уже ушла, дочь. Семья перестала существовать. Глава ее вернулся к тому, с чего начинал жизнь лет двадцать семь — двадцать восемь назад. С той лишь разницей, что двадцать семь — двадцать восемь лет назад было несметное число надежд, желаний, устремлений, были энергия, здоровье, мальчишеская беззаботность. А теперь?

Он не ответил на вопрос, ему думалось, что теперь ничего, кроме чувства долга, у него не осталось, что он живет и будет жить, работает и будет работать только из чувства долга перед партией, перед народом, перед страной, которые вырастили его, воспитали, которые ему нужны и которым он нужен.

Неожиданно для себя он вспомнил о той теории доминанты, которую однажды развивал Белогрудов. Он снова сказал себе, что это отъявленная чепуха, что это очень вредная и скверная теория, ведущая к пассивности.

Но назвать для себя ведущую линию жизни, кроме линии верности долгу, не мог.

Павел Петрович приезжал во-время в институт, проводил ученые советы, беседовал с сотрудниками, строил жилой дом, реконструировал мастерские, улучшал лаборатории, — где же тут время думать о каких-то сплетнях! Павел Петрович начал было успокаиваться после сплетни о его отношениях с Варей.

Но вот поползла новая сплетня — о том, что Павел Петрович столь поспешненько перекинулся с завода в институт лишь потому, что из-за своей малограмотности он испортил на заводе ответственную плавку и ему грозило или предстать перед судом, или понести партийную ответственность, а может быть, и то и другое вместе. Об этой сплетне Павел Петрович узнал из анонимного письма, присланного ему домой по почте. В письме писалось, что он недоучка, выскочка, что ему не институтом руководить, а жактовской прачечной, что одно дело испортить плавку, другое дело развалить институт, что рано или поздно он попадет в тюрьму, и так далее.