Молодость с нами

В институтских кабинетах и лабораториях было тепло; кочегары топили, не жалея угля, потому что Павел Петрович сумел выхлопотать его значительно больше, чем в прошлые годы. Собираясь погреться возле батарей центрального отопления, немалое число сотрудников всю первую половину января обсуждало недавнее, многих перессорившее событие: заселение нового дома. Его заселяли к первому января, к Новому году. Дом получился очень хороший, со всеми удобствами, фасадом он был повернут на юг, на солнце, имел лифты, но уж слишком был маленький — всего тридцать две квартиры, в то время как желающих в него въехать и подавших заявления об этом было более ста человек. Квартирный вопрос обсуждался и на партбюро и на профкоме. На партбюро Мелентьев, когда соглашались не с ним, а с Павлом Петровичем, учинял целые демонстрации — он передавал председательство кому-либо из членов бюро и уезжал из института якобы в горком. На этот раз он боролся не только за постоянных своих подопечных — Харитонова, Самаркину и еще нескольких, которые всегда поддерживали его на собраниях и которых всегда поддерживал он. Оказалось, что на этот раз Мелентьев горой стоит за Мукосеева и особенно за Красносельцева, о котором — Павел Петрович это отлично помнил — секретарь партбюро при первой же беседе отзывался как о плохом общественнике, как о человеке, старающемся отовсюду что-нибудь урвать для себя.

Жилищные условия претендентов на новые квартиры были заблаговременно изучены, поэтому все притязания Мелентьева легко опровергались официальными документами, которые содержали письменное изложение этих условий, и устными рассказами членов обследовательских комиссий.

У Харитонова, например, была квартира из трех комнат, светлая, теплая, удобно расположенная, жить бы в ней и жить супругам Харитоновым. Но Калерия Яковлевна стояла на страже интересов своего мужа, который за двадцать лет перезанимал все руководящие посты в институте. Переезд в новую квартиру она рассматривала как новое утверждение своего Валеньки в славной когорте ведущих. Отказ в новой квартире был бы знаком ущемления Валенькиного престижа. Этого допускать было нельзя. Калерия Яковлевна признавала Валенькино пребывание только в ведущих, славных, в числе людей некой первой линии. Правдами и неправдами она добивалась того, чтобы на всяких институтских вечерах сидеть с Валенькой в первом ряду; она пронырливо, под различными предлогами проникала в дома, в семьи, заводила знакомства с женами сколько-нибудь известных сотрудников института.

Последним и высшим ее достижением было проникновение в дом Шуваловой, долгие годы для нее закрытый. Не только на даче, но и в городе она стала довольно часто забегать к Серафиме Антоновне — то по дороге из универмага, то по дороге в универмаг. Серафима Антоновна относилась к ней довольно терпеливо. За множество мелких осведомительских услуг она вынуждена была обещать Калерии Яковлевне самую энергичную помощь в отношении квартиры в новом доме. Серафима Антоновна сдержала свое слово, даже сходила к Мелентьеву, с которым в последние месяцы поддерживала отношения в таком духе, о каком можно было бы сказать: дух лояльного сотрудничества. Мелентьев опять говорил о чувстве плеча, обещал учесть ходатайство Серафимы Антоновны, уважаемой ведущей ученой, тем более что, мол, он и сам стоит горой за Харитонова, он-то, мол, поддержит кого надо на партбюро, но ведь еще могут возникнуть осложнения на заседании профкома, пусть там скажет свое слово она, беспартийная ведущая ученая. Пусть она похлопочет и о Самаркиной. Совместно они договорились хлопотать еще и о Красносельцеве. У него, правда, тоже хорошая квартира, но ему надо сделать так, чтобы самому переехать в новую, а на старой оставить дочку с мужем и ребенком.

Сговор не привел ни к чему. На профкоме выступило несколько человек и все единодушно были против того, чтобы давать квартиры тем, у кого и так хорошие жилищные условия. Серафима Антоновна утратила обычную свою выдержку. «Очень жаль, — сказала она, когда профком решил отказать в квартирах всем, кому она протежировала, — очень жаль, что демократические принципы в нашем институте сведены к нулю. Очень жаль, что мы все так легко подчиняемся диктату товарища Колосова. Я уступаю, но только под грубейшим нажимом директора, который изволит тут повышать голос и, я бы сказала, запугивать нас».

Павел Петрович слушал ее с удивлением и горечью. Грубейший его «нажим и его запугивание выразились, оказывается, в словах: «Мы не позволим нас обманывать и под видом улучшения быта ученых улучшать быт их дальних родственников. Мы предадим гласности все эти поползновения».