Молодость с нами

Сколько раз он переходил этот мостик! И в снег, и в дождь, и в тепло, и в холод. Было как-то весной: на середине мостика его перегнала высокая беленькая девочка из старшего класса — ее звали Леля, фамилию он не запомнил, — она бежала под весенним дождем, размахивая портфельчиком из красной кожи. То ли она поскользнулась, то ли задела своим портфельчиком за перила, но случилось так, что портфельчик перелетел через перила и шлепнулся на разъеденный солнцем и размытый дождями лед пруда.

Павлик Колосов тут же сбросил тужурку, перешитую из отцовского пальто, перемахнул через перила моста и по деревянным скользким бревнам устоев спустился на лед. Лед крошился под ногами, по нему надо было ползти. Павлик вымок, покрылся грязью и царапинами, но красный портфельчик был возвращен Леле. Леля смотрела на героя сияющими глазами. Они у нее были зеленые и немножко желтые, будто у кошки.

Павел Петрович отвернулся от слепящих лучей автомобиля. Автомобиль остановился возле подъезда с кариатидами. Хлопнула дверца, и когда автомобиль отъехал, кто-то оттуда, с панели, спросил:

— Товарищ Колосов? Вы что там?

Павел Петрович не знал, кто это перед ним. Он еще не встречался в институте с Белогрудовым, но понял, что это один из гостей Шуваловой.

— Да вот забыл номер квартиры, — на скорую руку придумал он, чтобы объяснить свое стояние против окон Шуваловой. — Не то три, не то пять.

— Пять. Пойдемте, а то нам попадет за опоздание. Серафима Антоновна — женщина крутая. Некоторые из нашего брата выдумали самоласкательную формулу: дескать, лучше один день быть петухом, чем всю жизнь курицей. Но такая курица, как наша уважаемая товарищ Шувалова, стоит доброго десятка самых великолепных петухов, индюков, павлинов и иных разнообразных птичьих красавцев. Видите, как ее ценят у нас в городе! В каком курятничке горсовет выделил ей квартирку! Князья да графья так, бывало, квартировали. — Белогрудов говорил это уже на лестнице отделанного мрамором просторного вестибюля.

— Все есть у Серафимы Антоновны, всего вдосталь, — продолжал он. — При этом изобилии духовного и материального ей бы мужа поумнее. Мы все скорбим за нее. Диспенсироваться бы ей от товарища Уральского.

— Извините, я не знаю, что такое диспенсироваться, — сказал Павел Петрович.

— Это с латинского. Диспенсация — освобождение от грехов, так называемое отпущение. Вот бы ей и отпустить от себя грех военного времени. — Он нажал кнопку звонка.

Дверь отворил тот, о ком только что говорили, — Борис Владимирович. В новом костюме из темной материи в белую полосочку, побритый, подстриженный, он выглядел еще свежее и бодрее, чем обычно.

— Прошу, прошу! — говорил он приветливо, принимая из рук гостей шапки и пальто.

Из глубины широкого коридора в переднюю вышла Серафима Антоновна. Перед Павлом Петровичем была не доктор технических наук товарищ Шувалова, а дама из свиты королевы средних веков. В высокой прическе, поднятой сзади узорчатым черепаховым гребнем, у нее сверкали камни, будто капли росы в утреннем солнце. Длинное синее платье переливалось и вспыхивало голубым пламенем.

Серафима Антоновна подала руку так, будто несла ее к его губам.

— Здравствуйте, здравствуйте, — говорила она, долго держа свою руку в руке Павла Петровича. — Рада вас видеть. Прошу за мной, все наше маленькое общество уже в сборе. — Она взяла под руки Павла Петровича и Белогрудова и ввела их в просторную гостиную, обставленную мягкой мебелью в голубой обивке.

— Мои друзья! Надеюсь, они будут и вашими друзьями. — Серафима Антоновна представляла Павлу Петровичу одного за другим собравшихся у нее гостей. — Румянцев, Григорий Ильич… Липатов, Олег Николаевич… Красносельцев, Кирилл Федорович…

Павел Петрович пожимал руки — жесткие, мягкие, энергичные, вялые, холодные, горячие, сухие, липкие от пота — и запоминал их, эти руки, а не фамилии, не имена и отчества, которые в большинстве были ему неизвестны. Было несколько удивительно и странно, почему тут собрались все мужчины и среди них только одна женщина, имя которой Серафима Антоновна не назвала, поэтому та сама сказала: «Румянцева, Людмила Васильевна». Ей было лет тридцать, она была полная, среднего роста, с веселыми карими глазами.

— А с Александром Львовичем вы уже знакомы. — Серафима Антоновна повернулась к Белогрудову. — Теперь, чтобы не терять времени, пойдемте сразу к столу. — Она распахнула дверь в следующую комнату, где стоял длинный стол, покрытый сияющей белой скатертью, на которой в хрусталях и фарфорах цвели пестрые клумбы различных яств.

Павел Петрович был посажен между самой Серафимой Антоновной и громадным, как памятник, Красносельцевым. Красносельцев сидел прямо и, не торопясь, методично отправлял в рот куски, старательно их прожевывал и запивал смирновской водой. Поворачиваясь к Павлу Петровичу, он неизменно улыбался, то есть оскаливал крупные зубы, глаза же его были скрыты за очками без оправы. Вид он имел при этом такой, будто говорил покровительственно: «Не теряйтесь, молодой человек, все идет хорошо». Работая ножом и вилкой, он тыкал в стороны тяжелыми локтями.