Молодость с нами

— Видишь ли, — заговорил он, шагая рядом с ней. — Все считают меня негодяем и подлецом. Вот вы там, по комсомольской линии, грозитесь вышибить меня из комсомола. Но, Ольга, пойми, ей-богу не могу я с ней… Как взгляну на весь ее вид, на эти пятна по лицу, худо становится. Не веришь? Тошнота. Ну что же я сделаю? Природа. Не переборю себя. А рад бы перебороть.

— Не стыдно тебе! — сказала Оля. Ничего иного сказать она не могла. В этой области человеческой жизни у нее не было никакого опыта, были только умозрительные, общие, книжные представления, которые и подсказали ей эти слова: «Не стыдно тебе!»

— Эх, разве в стыде дело! — Липатов махнул рукой. — Ничего ты, я вижу, не понимаешь, а еще умная. — Он вытащил папиросу и закурил. — Она вялая какая-то, неповоротливая, нет в ней живости, огня нет.

— Слушай, — сказала Оля, вспоминая слова Федора Ивановича, — а у вас дружба с Люсей есть или нету? Вы же дружили когда-то, очень дружили.

— При чем тут дружба! — воскликнул Георгий. — Я говорю: меня тошнит от ее вида, а ты о дружбе. Странная какая! — Он швырнул папиросу на мостовую, схватил Олину руку, пожал ее и скрылся за углом.

Оля постояла, постояла, повела недоуменно плечом и пошла дальше. Она все еще была там, на рабочей площадке мартеновской печи. Поднял ли кто-нибудь ее портфельчик, или нет? И кто поднял? И что с ним будет? И что с нею, с Олей, самой будет? И что принесет ей завтрашний день?

3

В Первомайском райкоме оказалось немало недовольных деятельностью первого секретаря. Федор Иванович Макаров создавал вокруг себя беспокойство, причем беспокойство особого рода, непривычное. Прежний секретарь тоже, — а может быть, и в большей степени, чем он, — держал райкомовский аппарат в непрерывном напряжении. Но чего прежний секретарь хотел и как добивался этого? Он хотел, чтобы в аппарате всегда, в любой час и любую минуту, были любые, всеобъемлющие и всеисчерпывающие сведения о районе: о его предприятиях, учреждениях, коммунальном хозяйстве — о чем угодно, во всех, какие только возможны, разрезах и вариантах. Аппарат сочинял всяческого рода анкеты и вопросники, рассылал их в партийные организации, требовал немедленных ответов; на местах, в партийных комитетах, ходили по цехам, по отделам, по участкам, собирали сведения, потом щелкали счетами, крутили арифмометры; потом счеты щелкали уже в райкоме. Так и шло: вечный сбор сведений. Кроме того, прежний секретарь любил, чтобы аппарат, что называется, бодрствовал. Он сам сидел в райкоме до часу, до двух часов ночи, и аппарат сидел. Он, конечно, никому прямо не говорил: сиди, товарищ такой-то, до тех пор, пока я не уеду. А просто вдруг нажимал кнопку звонка и вошедшей секретарше приказывал: позвать такого-то. Ну и не дай бог, если такого-то в райкоме не оказывалось. Назавтра будет разговор: легкой жизни захотелось, на Островки прогуляться, в гости к теще и так далее и тому подобное. В следующий раз товарищ такой-то уж не уйдет к теще в гости, не посмотрев, погас или еще горит свет в кабинете первого секретаря. Среди ночи, да и в вечерние-то часы, ничего полезного никто, понятно, не делал; некоторые что-нибудь читали; товарищ Иванов, например, заведующий отделом пропаганды и агитации, любил книги толстые, многостраничные, такие, чтобы хватило чтения на неделю; другие, кто учился заочно или в вечерних институтах, конспектировали вычитанное из учебников, писали домашние работы; были и такие, что, запершись на ключ, играли в шахматы. И лишь весьма небольшое количество особо ревностных служак продолжало щелкать счетами или графить бумагу, сочиняя новую форму сбора сведений.

И когда Федор Иванович увидел это все, когда разобрался во всем этом, он начал исподволь проводить реорганизацию в работе аппарата. Первое столкновение, которое у него произошло в райкоме, было столкновение с товарищем Ивановым. Товарищ Иванов, сухой, педантичный товарищ, никогда не улыбающийся и не признающий шуток, принес ему проект решения, подготовленного для заседания ближайшего бюро. Дело заключалось в том, что отдел пропаганды и агитации обследовал постановку партийной учебы на текстильной фабрике «Восход», нашел там множество недостатков; в проекте решения, которое должно было быть принято на бюро райкома после обсуждения доклада секретаря партийного комитета фабрики, все эти недостатки были тщательно и многословно расписаны, после их описания шла сугубо назидательная часть: осудить, решительно изменить, усилить, поднять, добиться перелома, мобилизовать внимание… Занимало это двенадцать страничек плотного машинописного текста.

Сначала Федор Иванович, испуганный размерами решения, взял в руку перо и попытался произвести хоть некоторые сокращения. Почиркал, почиркал, да и бросил.

— Вот я помню, товарищ Иванов, — заговорил он, — мы тоже… у нас в заводском партийном комитете… получали из райкома такие бумаженции. Вы думаете, они нам помогали?

— Не понимаю постановки вопроса.

— Мы их подшивали к делу. На том и ограничивались. Интересно, вы не подсчитывали, сколько человеко-часов ушло на составление этой бумаги?