Молодость с нами

С течением времени Федор Иванович убеждался в том, что его новшества идут на пользу дела. Дела решались проще и оперативнее, в отделах не составляли длиннейших решений, по месяцу, по два не ждали дня вынесения их на бюро, как бывало. Инструкторы почти все дни недели проводили на предприятиях, знание жизни этих организаций у них складывалось не по бумагам, а по собственным наблюдениям и впечатлениям. Поэтому, в случае неполадок где-либо, туда немедленно выезжали инструкторы, а то и заведующий отделом. Разбирались на месте обстоятельно, основательно.

Федор Иванович и другие секретари тоже почти каждый день бывали на предприятиях. Живей пошла партийная работа, энергичнее, горячей. Только товарищ Иванов всем был недоволен. «В кого мы превратились? — говорил он мрачно. — В Гарун аль-Рашидов. Бродим среди народа и слушаем, что говорит он, вместо того чтобы самим давать указания». Главным Гарун аль-Рашидом товарищ Иванов называл Федора Ивановича.

Федор Иванович действительно любил бывать в народе и с народом. Бывшего заводского слесаря тянуло на заводы. Но он не бродил там молчаливым подслушивающим повелителем Багдада, он любил и сам поговорить, рассказать, что он думает, как думает, к чему стремится. Начав с того памятного разговора с бабкой Леньки, он много занимался постановкой лечебного дела в районе, и когда у него накопился обширный материал, появились мысли и предложения, Федор Иванович созвал медицинский актив района. Открылось такое множество недостатков, что даже перечень их, составленный Федором Ивановичем, оказался далеко не полным. Многие из этих недостатков можно было исправить и устранить своими силами тут же, в районе. Например, никаких правительственных решений не требовалось для того, чтобы медицинский персонал относился к больным более чутко, внимательно, заботливо, чтобы в лечебных помещениях всегда было хорошо натоплено. Но некоторые вопросы — вопросы повышения заработной платы, уменьшения нагрузки на каждого врача амбулатории — требовали того, чтобы горком или обком обратились с ними в правительство. Федор Иванович написал об этом в горком.

Сложна была жизнь в районе. В натуре она сильно отличалась от той, которую пытались отразить сводки, ведомости и отчеты, даже если на их составление уходило не восемь тысяч арифметических действий, а полных сто или двести тысяч, или даже миллион. Жизнь арифметики не признавала.

4

Павла Петровича на институтском дворе поймал Мукосеев, тот самый научный сотрудник, о котором говорили, что он вот уже три года ухитряется ничего не делать.

— Здравствуй, директор! — сказал Мукосеев тихо и мрачно. — Мне надо с тобой поговорить. В кабинеты ходить не люблю. На глазах у начальства тереться — тоже. Давай присядем где-нибудь.

Павел Петрович сказал, что ему некогда, что его ждут. Но от Мукосеева не так-то просто было отделаться. Неповоротливый и толстый, почти квадратный человек загораживал дорогу; в глазах у него было то страшное, отвратительное, чего люди боятся и что они ненавидят, — предательство.

Трудно объяснить, что это значит — предательство в глазах — и как оно выглядит. Трудно потому, что каждый определяет его по-своему, у каждого есть на то свои приметы. Для Павла Петровича такой приметой была фальшивая доверительность, с которой Мукосеев обращался к нему.

— Мы с тобой не первый год в партии. Ты сколько? Двадцать лет? Ну и я почти тридцать. Поговорим как большевик с большевиком. Партия с нас обоих спросит в случае чего, не с одного тебя. Мы, старые коммунисты, друг за друга в ответе.

Он отвел Павла Петровича под липы к пруду. Там стояла решетчатая скамейка с удобно изогнутой спинкой, и они сели.

— Правильную ты начал кампанию против Шуваловой. — Мукосеев тронул Павла Петровича за колено. — Таких надо гнать из науки!

— Никакой кампании никто не начинал, — возразил Павел Петрович. — Обыкновенную деловую критику нельзя превращать в кампанию. Я бы просил вас, товарищ Мукосеев, не сгущать краски и не выдумывать лишнего.

— Ты брось, брось эту официальщину! Ты говори со мной попросту. Я же тебя вижу: свой человек. Мы должны друг друга поддерживать. Я, правда, не из рабочих, как ты. Я, понимаешь… ты, наверно, уже смотрел мое личное дело?

— Признаться, нет.

— Нет так нет. Ну, значит, говорю, я не из рабочих, как ты. Я архангельский рыбак. Англо-американских интервентов громил. Сколько мне тогда было? Восемнадцать. Я же тебя лет на шесть, на семь старше. Вот, значит, мы с тобой на одном деле стоим, одной веревочкой связаны, держаться друг друга должны. Таких, как мы, здесь, в институте, не больно много.