Молох

– Пожалуйста, не строй таких сердитых гримас, Волк, – сказала она мне. – Конечно, ясно, что мне лучше было бы не входить сюда. Но я увидела вот его, – она подбородком показала на принца, – и у него был такой скучающий вид, что я поздоровалась с ним.

– И я пригласил барышню войти, – договорил принц, который с уходом майора вернул себе всю свою уверенность.

Я учинил сестре порядочный разнос, и Грета одна отправилась обратно на виллу, причем в ее глазах виднелось удивление.

Наш урок начался на каменной скамейке перед язвительно улыбавшимся фавном. Мне показалось, что принцесса была совершенно права, когда говорила, что ум ее сына заснул в эти три дня. Три дня исключительного пребывания в руках майора вновь погрузили его в то пугливое остолбенение, в котором я застал Макса по прибытии в Ротберг. Очевидно, Марбах бил его по прусскому обычаю, а ребенок, отчасти из самолюбия, отчасти со страха не смел жаловаться, Но видно было, что он с затаенным возмущением относился к этому зверскому режиму и что в его детской душе таилась страшная ненависть к графу Марбаху.

Но понемножку он оттаял, опять стал веселым и оживленным и омрачился только в момент нашего расставанья.

– Я иду в свою темницу, – сказал он. – Ах, как вы счастливы, господин Дюбер!.. Вы-то никогда не будете узником!

– Полно! – возразил я, – Сутки ареста скоро пройдут!

– Да, но и не будучи под арестом, я одинаково остаюсь узником! – ответил он, покачивая головой, а затем, после минутного размышления, сказал мне, причем я видел в его взоре огоньки ненависти: – Не могли ли бы вы быть таким любезным и сказать Гансу, моему молочному брату, чтобы завтра около двух часов он пришел ко входу в парк? Мне надо поговорить с ним.

– Нет, ваше высочество, – ответил я, – я предпочел бы не иметь поручений от вас к Гансу.

– Хорошо, простите меня. Я найду возможность дать ему знать! – И принц убежал со слезами на глазах.

«Странный мальчуган, – думал я. – Какого черта надо ему от Ганса?»

Пробило двенадцать часов, когда я вернулся на виллу «Эльза». Грета встретила меня на пороге.

– Ты все еще сердишься? – немного боязливо спросила она.

– Абсолютно нет. Твой проступок был слишком незначителен.

– Тем лучше, – ответила она, – потому что…

– Потому что?

– Потому что боюсь, что я совершила новую глупость.

– Так! Какую глупость?

– Ты знаешь, что эти господа Молох – наши соседи?

– Ну-ну. Дальше.

– Мы обедаем одновременно с ними. Ты понимаешь, старуха подошла ко мне на балконе и стала очень любезно расспрашивать… Спросила о тебе… Ну, а о тебе я всегда говорю с удовольствием… Я разболталась с ней. Вот она и пригласила нас обедать за их столом.

Я на одно мгновение задумался.

«Молох не пользуется симпатиями в замке. Принц выкажет мне свое неудовольствие… Ну так что же? Прежде всего, я совершенно свободен. Вне своих обязанностей к наследному принцу я не завишу ни от кого!» Я поцеловал Грету и сказал:

– Ты отлично сделала, что приняла их предложение, милочка!

Второй удар колокола сзывал обедающих. Мы отправились в столовую.

Глава 5

Граус с гордостью показывал архитектурный чертеж, изображавший будущую столовую будущего отеля. Этот зал будет весь белый, колонный, украшенный орнаментами по стенам и меблированный столами и стульями в англо-бельгийском духе. К счастью, реализация этого роскошного проекта была отложена на неопределенный срок, и мы, то есть супруги Молох, Грета и я, обедали в старинной столовой гостиницы за массивным столом из тюрингской сосны, сидя на плетеных стульях кустарной работы.

Сам Молох деятельно занимался едой, не переставая разговаривать и отчаянно жестикулируя при этом. Он говорил по-немецки очень громко, не боясь быть услышанным, тогда как его жена беседовала с Гретой по-французски, не теряя из виду своего «большого ученого ребеночка». Рассеянный, как Ампер, профессор терял то вилку, то ножик, совал соляную ложку в горчичницу и наливал себе в стакан уксуса. На нем по-прежнему были черный редингот, маленький черный галстук и рубашка безукоризненной чистоты. Белые; волосы прядями реяли вокруг его выпуклого, шишковатого лба. И вся его фигура сверхчеловеческой обезьяны сгибалась под двойным усилием жевать и говорить в одно и тоже время, причем зрачки, бегавшие туда и сюда в глазных орбитах, казались из-под желтоватых ресниц быстро вращающимися колесами.