Молох

– А, так вы служите при дворе? – сказал он, между прочим, обращаясь ко мне. – Ну что же, я вам не завидую. И вообще-то нет ничего смешнее на свете, чем придворная жизнь! Ведь когда-то я сам в шелковых чулках, панталонах, жабо и мундире с серебряными пуговицами ходил по всем дворцовым залам и отвешивал почтительные поклоны человеку, представлявшему в сущности – в отношении социальной ценности – несравненно меньшую величину, чем обыкновенный рабочий или лабораторный препаратор. Я гордился своим придворным чином, а ведь я не был тогда ни подл, ни глуп. Но я был молод… И знаете ли, что излечило меня от этой глупости? – Профессор с угрожающим видом поднял в воздух вилку, но его супруга тотчас же ласково пригнула поднятую руку снова к столу. – Меня вылечила война с Францией, – продолжал Молох. – Я тоже принимал участие в кампании семидесятого года. Моим начальником был истинный герой, который, к несчастью, царствовал слишком недолго. Однажды оказалась надобность в химике для анализа подозрительной воды. Меня послали к моему королю, я понравился ему, и он стал по-дружески относиться ко мне. Ему я обязан тем, что постиг непреложную истину: можно быть храбрым солдатом и все же ненавидеть войну! У меня перед глазами был воин-философ, принц-мудрец. Я пью за здоровье величайшего германского императора Фридриха III!

Провозгласив этот тост, ученый осушил стакан с белым вином и широким, быстрым движением поставил его прямо на перечницу, от чего стакан разлетелся вдребезги.

– Карл! – пробормотала госпожа Молох тоном нежного укора.

Когда осколки были убраны и порядок восстановлен, профессор продолжал, обращаясь ко мне:

– Я был ранен под Орлеаном. Пуля, пущенная одним из ваших соотечественников, господин доктор, попала мне под шестое ребро и оставалась там добрую дюжину лет. Когда ее вынули, я приказал повесить пулю на серебряной цепочке в моей йенской лаборатории и надписал: «Дар неизвестного француза весьма признательному доктору Циммерману». Да, да, я и на самом деле был многим обязан этой маленькой пульке. Я вернулся из Франции совершенно другим человеком. Война ужасна, она бесчеловечна. Просто чудовищно, что культурные люди, вроде меня и вас, могут кинуться в драку только потому, что болваны-дипломаты, которые сами-то не сражаются, перепутали карты! Еще недавно люди науки, как вы и я, понимали это, а теперь… Я не знаю, что делается у вас, но в Германии даже лабораторные ученые стали завоевателями. Скоро я стану единственным немецким химиком, который между двумя взвешиваниями не точит своей сабли!

– Месье, – сказала Грета, которой госпожа Молох перевела последние фразы профессора, – вы знаете, насколько я люблю брата и как я буду отчаиваться, если ему придется отправиться в поход. И все-таки, если нас доведут до этой крайности, то во Франции все – и мужчины, и женщины – попытают счастья!

– Слышали? – воскликнул Молох. – Вот, месье, состояние умов, к которому наши шовинисты привели граждан обеих стран! Ведь это же возмутительно! В двадцатом веке! Если бы вы знали, что мне приходится слышать от моих собственных учеников! Тут и империализм, и пангерманизм, да и мало ли что там еще! Надо отобрать Шампань, Франш-Контэ, завоевать Данию, Швецию, Австрию, Марокко, Левант и прочая, и прочая. Ах, как они вздорны, как они плохо знакомы с историей народов! Они уверены, что завоевательная политика способна обеспечить прочность государству! И ведь ни гибель империи Александра или Рима, Австрии, Испании или Наполеона, не может образумить их. Они верят в созидательную способность животной силы! Они не видят, что меч разрушает созданное мечом…

Госпожа Молох встала и положила руку на плечо мужа.

– Ну, что тебе нужно? – крикнул профессор. – Почему ты постоянно мешаешь мне? Ах, господин доктор, женщины ужасное impedimentum! Ах, мы засиделись, пора в лабораторию… ну, да, да, я сам просил тебя напомнить… Ты – милая, верная подруга, Сесилия! Никогда не пропускайте часов обычного труда, господин доктор, это обеспечит вам счастливую жизнь!

– Ты забыл выпить свой кофе, Карл! – тихо сказала старушка.

– Ах, правда!

Молох одним духом опрокинул содержимое чашки в свой рот, за исключением той половины, которая бурыми потоками растеклась по его рубашке и жилету. Затем, послав всем присутствующим прощальный поклон, он взял под руку супругу и ушел с нею к себе.

– А теперь, – сказала Грета, – ты должен показать мне Ротберг.

Я повиновался подобно Молоху. Мы всегда повинуемся нашему женскому «импедиментум», будь у него темные или белые волосы.

Я прогулял с сестрою довольно долго. По возвращении я нашел на своем письменном столе письмо. По конверту и печати я узнал, что оно из замка. Это было письмо от майора Марбаха и гласило следующее:

«Господин доктор, благоволите явиться сегодня вечером в девять часов в кабинет его высочества, которому благоугодно принять Вас в частной аудиенции. Ваш покорный слуга, граф Люций Марбах».