Молох

– Ну, что же! Мне кажется, что Циммерман – попросту доктринер и упрямец. У него нет дурных чувств ни к покойному принцу, ни к вам, но ему кажется, что его визит ко двору будет истолкован, как отречение от прошлого, как своего рода хождение по Каноссу. Поэтому-то он и предпочел уклониться. Положим, это – поза, если будет угодно вашему высочеству; но разве, в сущности, искренняя убежденность не обязывает к позе?

Принц прошелся несколько раз по комнате, а затем, остановившись по-военному в пол оборота, сказал:

– Так что в глубине души вы смотрите на немецкую политику так же, как и Циммерман? – Я не возражал; принц продолжал: – Ну да, потому что вы – политически, разумеется, – питаете наследственную вражду к Германии. И именно потому-то доктрины Циммермана кажутся мне опасными и вредными, что они встречают одобрение со стороны наших врагов.

– Ваше высочество, этот самый аргумент мне приходилось неоднократно слышать – в обратном смысле, разумеется, – из уст моих соотечественников!

– От этого он не становится менее неопровержимым!

– Не разделяю этого взгляда. Лучшие умы за границей считали в тысяча восемьсот двенадцатом году проекты Наполеона гибельными для Франции. Они были правы, но и те редкие французские патриоты, которые думали так же, тоже были правы!

– Значит, ныне вы даете Германии совет стать сговорчивее и мирнее, принизиться?

– Я – не знатная особа, чтобы мне можно было давать Германии советы. Но, может, именно потому, что я – иностранец, я лучше представляю себе положение Германии среди других европейских государств.

– Но что же можно поставить Германии в вину?

– Те пангерманистские идеи, которые так ясно высказываются немецкими публицистами известного лагеря. Вы хотите навязать, если не всей Европе, то большей ее части, немецкий дух, немецкую инициативу. Вы считаете, что только одна немецкая нация имеет право на расширение, что только немецкая мораль – выше всех моралей, что немецкая сила должна подчинить себе всякие другие силы!

– Вот, вот, браво! – с громким, радостным смехом заметил принц.

– Так вот видите, ваше высочество! – воскликнул я. – Вы согласны с этим! А это может вызвать между Германией и другими народами страшные недоразумения. Лично за себя могу уверить вас, что я скорее предпочту отдаться во власть всяким случайностям судьбы, чем подчиниться немецкой культуре, немецкой морали, немецкой силе. И лучше, чем стать гражданином немецкой Европы, я предпочту перестать быть европейцем вообще!

Уж не перешел ли я границы? На мгновение я подумал это, так как принц внезапно побагровел, и я видел, как бойкие закорючки его усов запрыгали над губами. Но усилием воли он заставил себя успокоиться, хотя от этого у него даже вздулись вены на висках. Ему хотелось доказать мне, жалкому латинянину, духовную силу германца.

Он погасил вспышку гнева методической перестановкой предметов на письменном столе, а затем сказал мне очень тихим, как бы принужденным тоном:

– Повторяю вам, господин Дюбер, что в иностранце, особенно во французе, испытавшем на себе тяжесть немецкого меча, меня не удивляют подобные взгляды. Согласитесь однако, что именно то, что вы говорите, оправдывает недоверие Германии к своим соседям… Но то, что естественно в иностранце, не может быть терпимым в немце. Поэтому общайтесь, сколько вам будет угодно с вашим другом Циммерманом… Но посоветуйте ему быть осторожнее в словах и в действиях. Когда исповедуешь подобные взгляды, небезопасно возиться со взрывчатыми веществами. – Он сам улыбнулся последним словам и продолжал, окончательно овладев собой: – Вы, конечно, понимаете, что я просто шучу. Я не принимаю Циммермана за анархиста. По-моему, его идеи несравненно опаснее его взрывчатых веществ. Так пусть же он воздержится от каких-либо манифестаций во время своего пребывания в Ротберге, и я освобождаю его от какой-либо симпатии, даже от какой-либо вежливости по отношению к моей особе. Вы это скажете ему, не правда ли?

Я поклонился.

– Я рассчитываю на это, – продолжал он, – и поэтому не вижу ничего неудобного в ваших дружеских сношениях с ним. До свидания, господин Дюбер, возвращаю вам вашу свободу. Будьте добры передать мои сожаления и извинения вашей сестре за утренний инцидент.

Возвращаясь к себе, я думал о словах принца и о страстных речах Молоха за обедом и говорил себе:

«Что значит маленький немецкий принц, надувшийся от собственного великолепия, что значит даже какой-нибудь император с лихо закрученными усами и замашками феодалов против союза природы, искусства и любви? Молох прав. Германия капралов – ложная, преходящая Германия. Настоящая Германия, вечная Германия – это Германия Канта и Шопенгауэра; это Германия Шарлотты и Вертера, Германия «Интермеццо». Пусть погибнет Германия капралов – и все народы мира склонятся перед этой привилегированной родиной мысли и гармонии!»

Глава 7