Молох

– Ах, Боже!.. Ваше высочество, да что с вами? Вы плачете? Может быть, вы больны, дорогой принц?

Макс, не отвечая, поднял на профессора расстроенный, смущенный взгляд. Одно мгновение он еще колебался, но потом порыв всецело овладел им, он подбежал к Циммерману и, прежде чем Молох успел помешать ему, бросился перед ним на колени:

– Простите! Простите! – рыдал он, в то время как супруги Молох тщетно пытались вместе поднять его. – Простите, господин доктор! – повторял он, прижимаясь белокурой головкой к ногам старика. – Простите!

– Да в чем же вы просите прощения? – с некоторым нетерпением спросил Молох.

Я сразу понял все и внутренне распекал себя, как это могло случиться, что я с самого начала не догадался обо всем этом?

– Да ну же, ваше высочество, – сказал я, положив руку на плечо принца. – Встаньте! Мне кажется, что я догадываюсь, в чем вы хотите признаться доктору. Так сделайте свои признания лицом к лицу, как надлежит мужчине, переставшему быть ребенком!

Воззвания к самолюбию принца никогда не оставались бесплодными. Он сейчас же встал, быстрым движением вытер глаза и, приняв решительный вид, заговорил:

– Господин доктор, я страшно виноват перед вами. Я допустил, чтобы вас обвинили, арестовали, посадили в тюрьму… а ведь петарду в задок экипажа графа Марбаха положил я… Я не раскаиваюсь в этом, а жалею только об одном, что петарда не взорвала на воздух графа, или что от взрыва он не сошел с ума, или не разбил себе черепа, когда лошади мчали его по обрыву… Я ненавижу его!

– О, ваше высочество! – тоном упрека крикнула госпожа Молох.

А Макс продолжал:

– Я ненавижу майора за то, что он зол, за то, что он ненавидит меня и дурно обходится со мной. Он ввел в Ротберг прусские способы укрепления дисциплины, которые заключаются в том, что несчастных бьют, калечат, морят под арестом… Ну, меня-то он не посмел бы калечить или сажать под арест на гауптвахту, но с первого же дня, как ему поручили мое военное воспитание, он стал бить меня… Да, мсье Дюбер, да, господин профессор, он бил меня, и я молчал отчасти из самолюбия, а отчасти из страха… Да, из страха, господин Циммерман, потому что этот негодяй сделал меня подлым трусом, и за это-то я больше всего ненавижу его… И если я с самого начала не признался в своей проделке, то потому, что майор научил меня бояться…

Мы слушали со смешанным чувством печали и нежности.

Лицо Макса становилось все мрачнее, его взгляд все более дышал злобой и ненавистью.

– Мадемуазель Дюбер может подтвердить мои слова, так как ей-то я с самого начала признался во всем: я ни на минуту не допускал мысли, чтобы профессора арестовали. Ведь это было так нелепо! Доктор Циммерман подкладывает бомбу в карету майора! И каждый день я думал: «Сегодня подпишут приказ об освобождении из-под ареста, и все будет кончено». Я сам знаю, что это было подло, я чувствовал себя очень плохо, но решиться заговорить я не мог… А дни шли, и с каждым днем все труднее было признаться, потому что из этой истории возник целый политический вопрос, начался обмен телеграммами между Берлином и Ротбергом, газеты подняли крик… Я был в отчаянии от того, что наделал… Господин профессор, умоляю вас, простите меня! Я сам знаю, что недостоин носить имя Ротберга, потому что… едва ли бы я признался вам в этом, если бы не мадемуазель Грета. Она взяла с меня обещание признаться в том случае, если профессора привлекут к суду. Только что, вернувшись с прогулки, я узнал, что приказ подписан, и вот… Пусть теперь будет, что будет!

Он с трудом подавил набегавшие слезы.

– Это – прелестный молодой принц! – вскричала госпожа Циммерман. – Не правда ли, Карл, ты не сердишься на него?

Молох отрицательно покачал головой.

Макс обернулся ко мне и сказал:

– Что вы будете теперь думать обо мне, господин Дюбер?

– Я буду думать, – серьезно ответил я, – что заставить другого человека расплачиваться за чужие грехи – плохое дело. Вы решили исправить свою ошибку, и это делает вам честь. Но вы бессильны возместить профессору его безвинные страдания, и в непоправимости этого – вся тяжесть вашего проступка!

– Когда я буду владетельным принцем, – крикнул Макс, густо покраснев, – я сделаю профессора министром Ротберга и дам ему графский титул и много денег…

Это заявление заставило разгладиться угрюмые складки лба Молоха. Он искренне расхохотался и сказал, положив руку на плечо Макса: