Молох

– Ее высочество принцесса ожидают внизу в карете, чтобы узнать, может ли принять ее господин доктор! – отрапортовала мне старая дева.

– Ее высочество здесь? – с удивлением переспросил я.

Девица Больберг подняла глаза вверх, как бы свидетельствуя, что она-то ни при чём в этом деле.

Я поспешил договорить:

– Я к услугам ее высочества!

– Ее высочество приказывает вам не встречать ее, а обождать здесь, в этой комнате, – сказала фрейлина.

Подчиняясь этому приказанию, я стал ожидать принцессу в комнате. Она сейчас же появилась в сопровождении Больберг.

– Я не мешаю вам? – весело спросила она. – Мне нужно сказать вам два слова от имени принца… Соседняя комната занята вашей сестрой, не правда ли? Ах, ее нет дома? Ну что же, Больберг может подождать там!

Фрейлина повиновалась, мы остались с принцессой одни.

Она сейчас же протянула мне свои губки из-под серой вуалетки. Вообще сегодня она была одета во все серое, и этот цвет удивительно шел к ней, оттеняя нежность ее кожи.

– О, да, – сказала принцесса, как только наши уста разъединились, – я понимаю, что сделала опрометчивый шаг, приехав к вам… Ну, да что за беда, раз это – последняя опрометчивость! Но мне так хотелось посмотреть на комнаты, в которых вы живете в лучший из всех месяцев, которые мы проводили с вами… Официально я приехала для того, чтобы передать вам просьбу принца держать в секрете все, что вы знаете о деле этого сумасшедшего Макса. Я добилась того, что ему в наказание определили только неделю ареста. Ганс, который очень предан Максу, скажет, что это он нечаянно положил бурак из фейерверка в коляску… ну, уж не знаю, право, что он там еще наговорит! Ему дадут тысячу марок и посадят на две недели в тюрьму. В конце концов, он был соучастником проделки Макса и вполне заслуживает наказания! Судебный следователь порвал свое определение о предании суду профессора Циммермана и сегодня же подпишет постановление о его освобождении. Завтра утром профессора выпустят, и история будет кончена. В сущности, принц был вовсе не так рассержен, как я думала: он слишком доволен, что вся эта нелепая история кончилась, наконец… Ну, а мне все это совершенно безразлично… Я твоя, – шепотом добавила она, – я твоя и позволяю тебе сказать мне: «я люблю тебя».

Она подчеркивала разрешение говорить ей «ты» словно какую-то особую милость. Но почему в этот момент, который, как думала Эльза, должен был окончательно опьянить меня, я чувствовал в душе досадную ясность? И внезапно во мне блеснула мысль, как выйти из создавшегося тяжелого положения.

– Да, дорогая Эльза, – сказал я, – я люблю тебя, но то, что ты предлагаешь мне, я могу принять отнюдь не в том виде, в каком ты предполагаешь…

– Что ты хочешь сказать этим? – перебила меня Эльза, бледнея и вырываясь из моих объятий.

– Я чувствую всю глубину приносимой тобой жертвы и очень благодарен тебе. Но я, бедный учитель, не могу быть любовником богатой принцессы, бегущей с трона…

– Однако, – крикнула она, – каким тоном ты говоришь со мной!

– К чему бояться выражений, раз надо объясниться начистоту? Я не могу быть, дорогая моя повелительница, чем-либо иным, кроме как твоим мужем, и притом бедным мужем. Хочешь отказаться от всего своего состояния? Я не могу позволить тебе удержать хоть одну ассигнацию, хоть одну драгоценность. Угодно тебе называться госпожой Дюбер и жить во Франции, существуя тем, что я заработаю своим трудом? Да? В таком случае, я твой! Послезавтра мы встретимся в Карлсбаде, и как только закон позволит, мы женимся и вернемся на мою родину!

Эльза отступила на шаг и удивленно посмотрела на меня. Видимо, она сомневалась, в здравом ли я рассудке.

– Надеюсь, что вы говорите все это несерьезно? – надменно спросила она.

Прежняя дистанция возобновилась между нами, и мы уже не говорили на «ты».

– Совершенно серьезно, – холодно сказал я, – Я отказываюсь быть на содержании у женщины, хотя бы и любил ее. Я – простой французский буржуа и хочу жить во Франции с законной женой!

– Я сделала большую ошибку, что доверилась вам, – дрожащим голосом ответила Эльза. – Вы изобрели средство, чтобы отделаться от меня. Это непорядочно! Вы отлично знаете, что я не могу располагать своим именем и рангом так же, как модистка из Штейнаха, которую вам заблагорассудится похитить. Вы бы лучше сразу сказали, что переменили свое решение, что не любите меня. Вы слишком умны, чтобы действительно верить, будто я могу жить на те шесть тысяч марок, которые вы зарабатываете своим трудом, да еще жить под скипетром выскочки-адвоката в стране, объятой анархией… И все это для того, чтобы зваться «госпожой Дюбер»!

Когда она произнесла презрительным тоном последние слова, я понял, что все кончено, что что-то лопнуло в связующих нас звеньях, и ничто уже не сможет исправить свершившееся.

Должно быть, я переменился в лице, потому что она поспешила сказать: