Молоко волчицы

Пусть на господ казак бараном таращит зорких глаз белки. Но подчинялись атаманам казачьи быстрые полки. Ведь сунься турки иль пруссаки или француз зашевелись, по зову первому казаки в бою подставят свою жизнь. И, не горя напрасной злобой, инаковерцев топчут в прах.

Рядились сотни в цвет особый черкесок, башлыков, папах. Случалось, в сотне все родня и масть коней у всех одна. Бывало, едут вороные, как в накрахмаленных носках, все удалые, молодые, лишь сотник с сединой в висках. Вклеймен тавром в сердцах горячих религиозный русский дух. И царь любил полки казачьи, и жаловал он верных слуг землей, водой, лугами, лесом, кресты и шарфы* раздавал. И сам, бывало, он ч е р к е с о м перед Сенатом гарцевал. Драгунский полк и полк гусарский, сама лейб-гвардия не зря сошли с постов охраны царской перед любимцами царя.

_______________

* Офицерские.

Кто здесь держал бразды правленья? Был атаман, был казначей. Но первый ждал Христа явленья, второй ждал сумрака ночей, чтоб пить чихирь, вино, бузу - или с девчонкой в лабузу. Любил финансовый глава сказать, играя ручкой плети: "Как сдохнешь - вырастет трава, и никаких богов на свете". Служил он преданно, отлично, кресты по праздникам носил - их император самолично в былые годы привинтил, когда казак отбил Тамань и двадцать пять спалил местечек...

Средь шашек, седел и уздечек жил по-иному атаман. Проведший век в жестоких бранях, контузиях и рваных ранах, теперь он предпочел всему над речкой пчельник, сад, семью. Коня, ружье и поле битвы сменили куры, пост, молитвы. Держась за атаманский посох, под красным дубом, над водой, клевал старик щербатым носом, гордясь дремучей бородой.

И мирно здесь текли года. Жужжали пчелы... Иногда клинок зеркальный обнажал он и тонко вжикающим жалом рубил чертополох бурьян, а после рьяно пил арьян. Навеки вставший на причал, порой противился покою: "Эй, любобабы! - он кричал на проходящих за рекою. - Доколе будем истлевать? А не пора ли к черту в гости, чтоб Истамбул отвоевать и братьев праведные кости?"

И воин шашку отирал и спал, пока бурьян завянет. А после каялся, читал он книгу кормчую в сафьяне. Глядел, как будто отрицал, он в строки ветхие глазасто. Любил он книгу мудреца, царя царей Экклезиаста. Читая, горестно вздыхать и взор смиренно несть долине.

А рядом под соломой хат людишки копошатся в глине. И он смотрел издалека на суету, молясь очами. Кипела горная река и пела белыми ключами. Смотрел, как тучи, в небе тая, плывут в сиреневом дыму. Прислуживала на дому ему гречанка молодая.

Случалось им бывать на сходке. У казначея голова трещала, как арбуз, от водки, а атаману - трын-трава. В дела мирские не вникая, он думал много лет подряд: судьбина выпала лихая на долю терских соколят...

МОРСКИЕ КОНИ

Море было лишним, а гор не хватало. Так думал Спиридон Есаулов, довоевавшийся, до ручки и отступающий в Турцию, что для-кавказцев всегда была врагом и где немало тлело казачьих косточек.

Остатки сотни бежали к морю, по дороге пристали к разбитым врангелевцам. Чтобы поддержать дух казаков, какой-то генерал слил их с ошметками атаманской сотни, командиром назначил Спиридона, потому что у него было четыре "Георгия", и повысил станичников чином. Спиридон получил звание есаула - следующий чин полковник. Он сидел в приморском скверике. Чугунный адмирал смотрел на море, снова вспененное английскими и французскими линкорами. За решеткой толклись спутанные кони; Они нюхали на клумбах диковинные тропические цветы, пробовали жевать листики, вздрагивали каждый раз от пароходных гудков. За кустами спали усталые казаки. Южная белизна домов, виноградные кисти на заборах, клев рыбы у мальчишек не радовали - чужое. Солнце сошло с полдня. Есаул смотрел на дорожку. Промытое утренним дождем руслице напоминало что-то бесконечно дорогое. Догадался: пойма Подкумка после весеннего паводка. По руслицу деловито полз длинный жук, словно бык на одинокой пашне. Все вокруг чуждое, враждебное - люди, кофейни, корабли. Теплая нежность рождалась лишь от звона уздечек и конского фырканья. Есаулов прижмурился, оставил для глаз - руслице, а для слуха - коней. Жук полз бронзовеющим комочком по мертвой стране, не встречая ничего живого. Возвращался. Брал в сторону. Останавливался, шевеля усиками. Тащился туда, где пристальное солнце плавило море. На его пути вставали хребты, долины, яры, уже затененные краями горных чаш. Есаул все больше узнавал пойму станичной реки. Синий яр, Дубинина роща, сад Глеба, Головка электростанции...

То и дело проходили люди. Спиридон равнодушно ждал, когда сапог раздавит жука - и не такие жизни раздавливались. Радовался - жук оставался невредимым. Получалось невероятное: ступали сотни ног, проехала пулеметная колесница, обрушив берега руслица, а жук цел. Может, и на человеческих дорогах есть неступанные места, где клинок и пуля исполосовали не все земное пространство, и есть еще края, где мирно копаются в цветках пчелы, вольно ходят табуны, а столетние старики отпечатывают, как душистую рамку с медом, свой второй век, не помышляя о смерти.