Молоко волчицы

Ссыпали зерно в подушки, чтобы всегда чувствовать - тут он, хлеб. Найдут, не дай бог, пришьют спекуляцию - и на рассвете в ломки. Дети чмокали в темноте, бабка дала им по кукурузному оладику, намазанному тыквенным вареньем. Легли, не вздувая каганца.

Бабка на печи, дети с матерью на трухлявой деревянной кровати, сделанной дедом Иваном лет шестьдесят назад. Много детей родилось на неб, много остыло покойников. Сколько бы душ ни было в казачьей семье, кровать в хате одна, для матери с отцом. Спать на кровати - праздник для детей. Мечтая о кровати, девки спешили замуж. Малые спали на полу, старые на печи. Таким образом, кровать приходилась на лучшие годы.

Мария лежала с открытыми глазами. Тоня, и уснув, не отпускала руки матери. Антон бессознательно прижимался к обнаженной материнской ноге, похрапывая, как старичок. На лавке храпел Федька, заведующий телегами и боронами в коммуне. Нехитрая механика, а все-таки Федор носил при себе разводной шведский ключ, запасную чеку, пару гаек, моток медной проволоки, незаметно взятой во дворе стансовета. Была у Федора мечта - сделать на Юце ветряную электростанцию, о которой он вычитал недавно в газете.

На божничке тикали нагрудные юнкерские часы братца Антона. Сколько еще до света? А идти к дяде Анисиму только вечером, когда стемнеет. Серником Мария зажгла лампадку, взяла на иконе крохотный ключик на тряпочке и завела часы, чтоб скорей стучали.

Улицы за три гукнул выстрел и будто крикнули. В слепые, тревожные ночи, ветер которых влажен от крови преступления, хорошо чувствовать вокруг себя толстые каменные стены, сложенные руками дедов, давно лежащих, "где частые крестики", "за Неволькой" - речушкой перед старым кладбищем, куда души попадали невольно. На Франчихе лет десять назад открылось новое кладбище. Францова гора когда-то принадлежала Франсу Тристану, отцу деда Ивана. В революцию выросло за Английским парком Братское кладбище - для красноармейцев и коммунистов. Старообрядские могилки, понятно, по-прежнему отдельно от православных, а вот мужики, нечистая сила, лезут с гробами под казачьи кресты. За Подкумком располагается уютное еврейское кладбище, поражающее казаков красотой, - вишневый сад, мрамор, цепи, решетки.

Немало и безымянных могил вкруг станицы. Много костей зарыто в ярах и каменных ломках, где Мария почасту останавливалась, думая о "закопанной" тут первой любви.

Скорей бы утро, а потом - вечер!

За окном простиралось грядущее, грозное, смутное, как гигантские массы тумана, прущие с гор в котловину ночного города. В центре под одиноким керосиновым фонарем еще сохранилась клумба-календарь. Цветы дней давно увяли, а год кто-то выложил малиновым кирпичом - 1921.

Мария никогда не задумывалась, есть бог или нет, молилась, не рассуждая. Но с той ночи она стала религиознее - ее поразило: весть о том, что Глеб жив, пришла в благовещенье - величайший для христиан день, когда всякий труд есть плевок в бога, птица гнезда не вьет, кукушка вила - и господь лишил ее гнезда навеки, а крота навсегда ослепил за работу в этот благой день.

Днем Мария исповедовалась священнику, что согрешила, трудилась в праздник, добывала пропитание детям. Отец Илья не укорил ее, успокоил, а принесенную Марией пшеницу "на храм" раздал нищим.

Наконец наступил вечер. Дядя Анисим провел Марию в сарай, отодвинул плетень, достал два камня, и женщина влезла в терем.

- Маруся? - шепнул из темноты Глеб.

- А, - счастливо упала ему в руки, как спелое яблоко при дуновении ветерка.

Он пожег целый коробок спичек, рассматривая дорогое лицо, виделись они, дай бог памяти, в день преображения господня.

Жаркая была ноченька. Воды выпили бидончик, как на покосе. Казалось, никогда не любили так раньше. Губы сохли в огне поцелуев.

- Дурак я был дураком, - упоенно говорил Глеб. - Нету слаже тебя и чище. Будем вместе?

- Ага...

- Навек?

- Да.

- Золото ты мое бесценное... Камушки целые?

- Берегу пока, и крест дедушкин.

- Антон и Тонька живы-здоровы?

- Слава богу, только животами маются.

- Ты их корми лучше, они теперь силу, рост набирают, и корми, как скотину; не навалом, а внатруску, тогда съедят больше, охотнее.

- Кормить-то нечем, вот на - я и забыла! - пышку тебе, моя доля...

- Корову держите?

- Нет, в коммуне сдохла.

- Черти записывают вас в эту коммуну! Сколько стоит теперь корова?

- Пять николаевских десяток, а на советские пять мешков.

Покопался в поясе - хозяин! - протянул в темноте.

- Крепче держи, пять червонцев, купи корову, корми детей. Думка у меня есть: уехать с тобой и детями в горы, куда никакие власти не доберутся, потом и матерей заберем.

Благодарная Мария плакала:

- Я же знаю: не жадный ты, не жадный, только адат у тебя такой копить, приобретать.

В том тереме высоком Мария зачала с первого раза.

Корову она купила.

В коммуне "Пролетарская" дела шли ни шатко ни валко. Не хватало кормов и рабочих рук. Некоторые тайно держали худобу, сеяли в потаенных балочках только для своей семьи. Вступление в коммуну весьма поощрялось станичным Советом, при этом прощались мелкие грешки.