Молоко волчицы

— Останется в станице последний кусок, съедим его мы, Есауловы, вы, мама. Хлеб есть, в ставропольских селах у мужиков. Маруся ездила, отдают недорого, но не за бумажки, за золотые и мануфактуру разную. Надо ехать глушью, проселками. Как Машка?

— Кобыла еще дебелая, но ослепла совсем.

— Ход целый?

— Нет, военного фургона половина валяется, два колеса и дышло, я приволокла от кузни, вижу: день лежит, два, хозяев вроде нет, я и притащила его на баз ночью… Идет! Миша! Мать пресвятая богородица!.. Молись, сынок!..

Глеб сделал лицо постным, покорливым, виноватым.

— Здорово, мама! — вошел Михей и поперхнулся. В загробную мистику Михей давно не верил, но все же диковатые мураши по спине полезли. — Ты?

— Я.

— Тебя не расходовали?

— Расходовали, и в могиле лежал.

— Брешешь! Кто это, мам?

— Братец твой. Чего ты, Миша?

— Как — чего? Да я акт о его смерти читал! Ну и тигр — с одного раза не собьешь! То-то вы голосите за Спиридоном, а об этом голубчике молчок! Значит, прятали? Ответите по закону! Ну, иди сюда, дурак бешеный! — И не удержался, крепко поцеловал воскресшего, засмеялся, слезы на глазах — все же брат! — Мам, видали вы казака — с энтого света! Как же теперь его числить по бумагам? Подробно опишешь все…

— Миша! — кинулась к старшему мать. — Не трогайте братца, одного загнали за можай, оставьте хоть этого, пожалей мою старость, нехай он меня доглядит, ты же им заместо отца был, может, где они ошиблись, пожалей, возьмете его — задушусь, все равно голодом помирать, пухну, гляди, показала руки.

— Я им еще в восемнадцатом году говорил: бросьте казаковать, становитесь за Советскую власть, Спиридон уже был бы комбригом — у белых и то дошел до полковника, а теперь с шулерами и налетчиками землю роет в исправдоме!

Прасковья Харитоновна упала в ноги председателю стансовета.

Михей побелел, дрогнул, торопливо поднял с пола мать — какая же она маленькая и легкая! — посадил на лавку, как дитя.

— Я вам принес вот, — выложил на стол ржавую селедку, ломоть черного хлеба и горстку сахарного песку на бумажке. Умылся. Разговор продолжать не хочет. Однако и не ушел, шинель повесил на гвоздик. На груди орден, на поясе серебряный кольт из кобуры выглядывает.

— Давайте вечерять, — старается замять неловкость Прасковья Харитоновна, доставая из печи пареный бурак. — Выпьете?

— Есть разве? — поднял черные глаза Михей.

— У матери всегда есть, это у сынов нету. — Мать шумно суетится, вроде ничего не случилось, достала из-за иконы штоф в паутине, довоенный спирт, сохраняла на конец германской — не пришлось собрать сынов, на конец гражданской — тоже не собрала всех, но живы все, слава богу.

— Чего стоишь, как в гостях! — прикрикнул старший на младшего. Чисть селедку!.. Так стреляли тебя?

— Ага, восемь человек нас было, — взялся Глеб за дело.

— Кто видал?

— Кто видал, тот в ломках закопан: Хавронька стояла рядом.

— Плохо. Бумаги сохраняются. Тебе можно выдать только одну справку: что ты мертвый.

— Бумаги руками пишутся.

— Не понял.

— Можно и вычеркнуть, другую фамилию на номер поставить.

— Я в этом не мастак. Заведует отделом Горепекина, и зовут ее теперь не Хавронька, а Фроня. Договоришься с ней — твое счастье, дадим паспорт. Станичникам говори: вернулся из эмиграции, таких не притесняют, позавчера грог пришли из Бухары, один из Германии вернулся. Получится у тебя, мой тебе совет: держись ближе к новой жизни. Хозяйствовать думаешь?

— Мы наукам не обучены, хозяиновать буду. На, в лесу нашел, протянул он брату браунинг-кастет.

— Я покамест отсеялся, возьми у меня борону, может, и Ульяне поможешь когда в саду, — любуется Михей заграничной вещью — хороша штучка!

— Братец, да хоть в батраки меня бери, век буду бога молить.

— Бога нет, и скоро не будет батраков. А пока, — глянул на брата пронзительно черными, от матери, глазами, — дозволяется нанимать двоих в подбивку и на покосе. Но лучше тебе вступить в коммуну — тут тебе вроде амнистии будет. Понял?

— А как же! Я и корову уже сдал, Маруся отвела.

— Корову? — приятно удивился Михей.

— Я не против жизни.

— Еще по одной, — разливает спирт Прасковья Харитоновна, на впалых щеках румянец радости и хмеля.

— Да, вот Маруся, — говорит Михей, — она о тебе знает?

— Повенчаться надумали мы…

— И она, значит, знала и встречалась с тобой?

— Нет, она не знала.

— А когда же венчаться надумали?

— Теперь уже, днями.

— Вот и иди с ней в коммуну. Запомни: богатства не наживай. Сколько веревочка ни вейся, конец будет. Богатые станут в почете у Советской власти, когда на земле не останется ни одного бедного, а богатство станет общим.

— Это когда рак на горе свистнет, — не удержался захмелевший и внутренне спокойный Глеб.

— А вот он и свистнет. Всех единоличников, рано или поздно, под корень. Запомни. Чтоб не обижался потом, что брат скрыл от тебя правду, не подсказал, как жить. Пишись в коммуну и покажи, как сеять-пахать, ты в этом деле собаку съел. Вот за то я тебе нынче не судья. Да мать благодари — ее жалко. И еще: ради Марии делаю, баба — на золотники развесь! А моя Ульяна такая мощь, а ходит порожняя.

— Бог даст, будет непорожняя.