Молоко волчицы

В то утро осталась некормленой скотина, не топили печи. Станица вышла содомом на выгон. Плетями погнали Глафиру в лес за останками мужа. На ходу измывались над ней как хотели. Пуще других лютовали бабы и особенно казачата, еще не знающие о любви. Они рвали ей кожу на толстых грудях, били держаками и деревянными шашками в стыдное место.

Полумертвая, доползла Глафира до балки. Помочилась кровью. Стала собирать мужа, рвет листья, чтобы не пачкать рук о трупную падаль. Пуще взъярилась толпа. А когда натешились все, вжикнула шашка гвардейца Архипа Гарцева — и голова убийцы скатилась к зловонному черному мешку.

— Добре! — сказал подъехавший атаман. — Бросить собаку тут, а мужика похоронить в станице.

Маленькое голубиное сердце Маруськи Синенкиной, бегущей в толпе детей за Глашкой, билось порывисто и больно. Впервые девочка видела так близко кровавое преступление и страшное возмездие. От ужаса она не могла слова выговорить. Теперь она знала, что люди убивают друг друга, как звери в диком лесу.

Глухов сбежал за Каспий и, по слухам, стал татарином.

А деньгами завладел брат Аксена, Трофим Пигунов. Он стал и хозяином мельницы. Держался ближе к казакам и на мельнице казака пропускал раньше мужика.

Мельница — вторая неофициальная сходка. Тут по вечерам собирались старики и под мирный рокот, в хлебном запахе зерна, перебирали в памяти былую жизнь.

По вечерам, когда ветра зари полотна дожигают,
коровы важные шагают, в поля ушедшие с утра.
Идут-спешат издалека, молочным солнцем налитые,
и дышат паром молока, теряя капли золотые.
Собаки брешут у отар. Звенит бугай тяжелой цепью.
А сумрак полчищем татар крадется к хатам сонной степью.
Уже мелькнули у реки влюбленных воровские тени.
С остывших глиняных сидений ползут на печи старики,
надежно затоптав цигарки. Давно закончен овцам счет.
А молоко еще сечет железо звонкое цибарки.
Дед-нянька спать поутолок внучат и сам улегся с ними.
А буйно радостный телок бодает выжатое вымя.
Дубравы погрузились в сон. Тревожно на путях окольных.
 Утих на дальних колокольнях вечерний заунывный звон.
 Ползут туманы по долинам. Страшнеют в балочках лески.
А боевые казаки в чихирне собрались старинной.
 Капусты квашеной кочан да мера слив иль груш моченых.
И посередке винный чан. Под каждым табурет — бочонок.
Вздыхали, пили и крестились. И плыл в ночном дыму кабак.
И поздно ночью расходились по лужинам под брех собак.
 Меланхолично звезды иглы роняли светлые во тьму —
на жизнь, к которой все привыкли, как привыкает бык к ярму.
 Грустя о времени ином, тут поминают ветераны,
когда Подкумок тек вином и плыли киселем лиманы.
А ныне стыдно и темно становится на белом свете.
И путало иных вино в шелка блестящей лунной сети.
Ползли домой, как пластуны, и носом попадали в лужи
 прославленные хвастуны и мастера владеть оружьем.
Кто потерял портки, ножны, кто без сомнений добирался
 до сонно дышащей жены и истово с ней целовался.
И храпом выпугав друг друга, вот спят в обнимку два супруга.
Иной буянит — не до сна. А тот лишь вживе воротился,
так борщ хлебал из казана, что медный крест на пузе бился.
 Ночь. Баба выскочит на миг. В садах рокочет сыроварня.
 Да пронесется шалый вскрик неуходившегося парня.

ОБРУЧЕНИЕ ЗВЕЗДЫ