Молоко волчицы

Сватам Синенкины отказали. Но родня по отцу, старообрядцы, узнали о грехе Марии — пьяный Федор проговорился в чихирне, — устроили совет. Ни Федору, ни тем более Насте-католичке голоса не дали. Мария услыхала голос двоюродного дяди Анисима Луня:

— «Что золотое кольцо в носу свиньи, то женщина красивая и неразумная…»

Женский бас перебил пророка:

— Отдавать за Глотова — не в монастырь же!..

Девка в страхе схватилась и побежала к Глебу.

Посидели, погоревали на завалинке под зеленоватым окном. Покосился Глеб на узелок — вот так приданое! — взял его.

— Пошли в сад, а то братцы скоро придут, пьяные, в дурака режутся у Глуховых. Ругаются на чем свет стоит: со старообрядкой связался. И думать, кричат, не моги, ноги повыдергаем, а против правильной религии не пустим. Смотрят с-под лба, чистые Магометы!

— Маманька у нас православная.

— А дед француз! — укорил Глеб нечистотой расы.

Насквозь прохватывал чуть морозный ветер. Смерчи холодной пыли двигались над станицей чудовищными пьяными столбами, срывая с редких прохожих войлочные широкополые шляпы. Горы нахмурились, будто вплотную придвинулись к станице. С гор сваливались в котловину облака, сгущая вечер. Громыхал железный лист на крыше. Досадно билась на ветру непривязанная ставня. Все закрылось, закрементовалось. Только у Зиновея Глотова краснеет в чихирне окно.

Вышли к речке. Мария рада — там, где миловались ночами, отойдет захолонувшее сердце любушки. Глеб вывел Марию к дряхлому балагану в своем шафранном саду.

Ветер гудел в птичьих норах Синего яра, гнул тонкие саженцы, но они храбро держались, укоренившись за осень. Залезли под бурьян, загородили вход снопом камыша, согрелись дыханием. Влажная нежность губ слилась неразрывно.

— Райка Пигуниха похвалялась Секретке Аксененкиной, что сватаешься ты к ним, неправда?

— Брехня. Мне жениться мать не велит до службы.

— Мы же говорили.

— На ноги надо встать сперва!

— Родненький, Глебочка, давай уйдем к немцам в колонию?

— Тю, со своими быками в работники!

— Оставь быков дома!

— От добра добра не ищут! За семь верст кисель хлебать!

— Ноги буду мыть тебе, а воду пить. Тайком обвенчаемся и вернемся с повинной. Папанька у нас хороший, простит, дедушка заступится, у него деньги на смерть отложены — нам отдаст…

Бычьим рогом вынырнул месяц из туч. Молчит Глеб. Самое худшее уговаривать его, он тогда противится, даже лишая себя выгоды. Всякую просьбу он видит как нападение на его самостоятельность — главный его капитал.

— Маманя тоже согласна, чтобы мы скрылись недели на три, пока первый гнев пройдет. У них с папанькой тоже так было, из станицы убегали, в Чугуевом лесу жили… Боюсь я, вроде как полная хожу…

Вот так. Значит, его решение до службы не жениться идет насмарку. И это озлобило, вновь всколыхнуло дух противоречия:

— Так я и знал! Полная! Ну, обвенчаемся, а дальше? В Чугуевом лесу с волками жить станем?

Она не поняла его — есть же у Есауловых хата, двор справный, скотина, земля, и сразу не посмела напомнить об этом рачительному казаку. Согласилась с лесной жизнью.

— А помнишь, как мы сумовали: в балке келью построим, пасеку заведем, овечек и будем жить хуторочком, одни…

— Что же я, брошу хату? — противоречил Глеб.

— Я работать цопкая. Пристав Старицкий прислугу нанимает, или на завод пойду бутылки наливать, стирку буду брать на курсу. И хату бросать не надо, братья струятся, ты хозяин, это я так про лес сказала, двор у вас хороший…

— Двор! Саман да синий камень! Видала, как Гришка Губин развернулся двадцать коров на выпасах, три фаэтона гоняет, денег, как грязи, на людей не смотрит!

— Что же теперь делать?

— Сходи тайно к бабке Киенчихе, облегчись, подождать надо.

— Давай уйдем к Дону великому или за синий Дунай, мы с барышней Невзоровой читали, что и там казаки живут…

Смотрит Глеб на быстро бегущую четверть луны в облаках.

— И свет поглядим, я дальше станицы нигде не была…

— Такое городишь! Как же я, Терского Войска казак, запишусь в донцы? Хорошо там, где нас нету. На месте и камень обрастает.

— Мохом да лишаями.

Это опять обозлило Глеба.

— Мне коня на службу справлять, а ты, ровно голь перекатная, босая сила, бежать в одной юбке хочешь. Да вы сроду у чужих людей работали, хлеба вволю не наедались, а наш дед четыре ковра привез из Персии, а у дяди Самсона Харитоновича, что камер-казаком был, шашка вся в золоте!

Полоснул по сердцу. Заплакала от обиды за свой род, по-детски растирая слезы кулачком.

— Неправда, и мы живем не хуже людей, а что я была в поломойках, так и ты батрак на мельнице. А ковры ваши персидские дед пропил!

— Брешешь! Он их шашкой порубил — жена довела.

— Ну порубил — тоже в дело произвел!

— А у вас и рубить нечего!

— Братец Антон офицером будет!

— Наш Спиридон уже офицер — хорунжий!

С шумом слетел с балагана бурьян, пронзил ветер, нанес снежную крупу — по земле зашуршало.

Мария, не победившая в споре двух родов, вяло встала:

— Пойдем, не ела я с утра…

— Сходи, значит, к бабке, денег я дам…

— Страшно! — с плачем упала ему на руки, оказавшиеся ненадежными. Не любил ты, баловался. Отошло лето красное…