Молоко волчицы

Около полуночи в комендатуру приехали Васнецов и Сучков. Спросили, почему комендант увез из ЧК материалы допроса, и сообщили, что бандитов расстреляли всех, и мобилизованных тоже. Комендант послал их по матушке и захлопнул за ними дверь.

Ныла под ребрами старая рана. Две пулевые царапины получил ночью. Резко покалывало сердце. Комендант заперся, долго курил, потом погасил лампу.

Фронты приближались, полномочия его опять увеличивались. Деникин набирал силу на юге России. На востоке созревал новый верховный правитель России — Колчак, с запада маячила гроза красному Петрограду. И когда кончится самая страшная война — гражданская?.. Неужели главные сражения впереди, что же останется тогда от России?

За решеткой окна знакомые созвездия — блеск извечной меланхолии. А рядом, в синеве ночи, белые хатки, церквушки, собачий лай. Многоликая, косная, угрюмая жизнь. И он, полномочный представитель власти, бессилен помочь и Невзоровой, любовь к которой проснулась вновь, и Глебу с его тоской по коням, и сестре Марии, что продолжала оставаться в прислугах, а всем им надо было помочь.

Антон прикурил от коптилки и вышел на крыльцо. В темноте маячил часовой.

— Все в порядке? — спросил комендант.

— В аккурате.

— Какая ночь, Степан! Звезды — мириады!

— На погоду, товарищ комендант.

— Нас не было — они светили, нас не будет — не погаснут, внуки наши отгорят — они останутся, чуешь, Степан, какие мы короткие вспышки…

— Это точно. А я вот коня себе выменял — чистый лебедь, хоть бы и комдиву. В аккурат врагов теперь наживу.

— Конь — штука важная. Без коня как без ног. А и без звезд скушно.

— Звезды хлеба не просят, пускай себе светят, а все нет лучше солнышка. Бывалоче, с отцовым братом, дядей то есть, едем пахать или за сеном, а солнышко из-за гор подымается, и роса кругом, и туманчик понизу стелется… Так бы и убежал теперь туда, да бежать далеко… Долго ли еще служить нам?

— Долго. Вся наша жизнь служба. Пока всех врагов не перебьем.

— Все собираюсь у вас спросить, товарищ военный комендант. Революция — это значит, бедные против богатых, чтоб всем поровну. А вот конь мой дюжей других аккуратный — что же, отберут у меня коня, примерно, для начальства? Опять, значит, равнения не получается. Другое хочу я спросить. Вот мой двоюродный брат Петька Анискин сроду хлеба вволю не наедался, ходил сбоку сапог, а теперь самая он белогадюка. А вы, примерно, бывший офицер и командуете красной властью. Вы только не подумайте чего. Я этого Петьку антихриста дюже хочу на мушку поймать — и вроде жалко его, хама бессовестного, ведь он дурак, со своей же властью сражается. Я понимаю, его надо израсходовать немедля как контру, но он же бедняк из бедняков, хотя и казак. Его даже через бедность не взяли служить в Волгский полк, а направили в пехоту, в пластуны, у него и коня не было. А что же получается на поверку? А то, что теперь этот гад за попов и генералов-сатрапов кровь проливает. Я его, конечно, стрельну, бог даст, но и жинку его жалко, и детишков, они и посейчас побираются, стоят под церквой с длинной рукой. Вот вы грамотный — и ответьте мне: зачем таких дураков земля наплодила?

— Дураков, Степан, много, верно гутаришь. И кабы он был просто дурак, а то с маузером да бомбой.

— Вы не сумлевайтесь, я на рыск пойду, но стрельну этого подлеца, добуду его душу. Теперь его надо решать. Вы только не подумайте чего.

— Надо решать, Степан. Через себя переступать. У меня отец по дурости попал к белым. Мне теперь предстоит… Ты бы отца мог убить?

— Не знаю, я возрастал без отца.

— Ну мать, брата, сестренку?

— Мать у нас строгая, упаси господь, она нас, товарищ комендант, лет до двадцати скалкой била по горбу.

— Революционер не должен иметь жалости к врагам. В себе врага открыл — себя кончай… А тяжко стрелян, в отца… Ладно, смотри тут в оба.

Некоторое время окно кабинета светилось — Синенкин что-то торопливо писал. Перед светом часовой услышал выстрел у коменданта. Подбежал. Рванул дверь. Заперта изнутри. Поднял по тревоге команду.

Дверь взломали. В сумерках утра лежал комендант, мертвый. Рядом кольт с именной надписью на рукояти — дар георгиевских кавалеров. На шапке красная звезда. А на коричневом нерусском френче — темно-синий английский крест, полученный на германском фронте.

Федора Синенкина тянули к новой жизни красные ниточки — Антон, считай, красный полковник, Сашка школами у красных ведает, и Федька, вражина, сбежал к красным, пулеметом, говорят, командует — способный до всякой механики хлопец. Подумывал и Федор вернуться в станицу с повинной, но как-то совестно было перед людями. Белые уважали его как самостоятельного хозяина, сынами не укоряли, был он честным, работящим, отзывчивым к чужому горю, чтил бога, царя, родителей и стародавний порядок.