Молот ведьм

Мое чтение прерывает яростный вопль. Стефания с неистовой силой рвется вперед, вытянув шею и выпучив глаза, и орет, разинув рот так, как будто что-то рвется из нее наружу. Гвозди с визгом выскакивают из дощатых стен, стул опрокидывается, ведьма падает, с громким стуком ударяясь лбом об пол, и, извиваясь ползет ко мне на опухших, багрово-синих коленях. Я отскакиваю, выронив лист с молитвой изгнания, и не помня себя от ужаса, с силой бью ее ногой по лицу. Голова ее запрокидывается так, что едва не ломается шея, но она продолжает ползти к моим ногам, таща за собой привязанный стул, и тогда я бью еще раз. Нос с хрустом ломается под моей ногой, как гнилая ветка. Ведьма дергается и замирает.

Я сажусь рядом с ней, вытирая резиновыми перчатками пот, льющийся на лоб из-под капюшона. По лицу размазалась чужая липкая кровь. Через несколько минут она открыла глаза и уставилась на меня, с трудом сфокусировав блуждающий взгляд.

— Признаешь ли ты обвинения?.. — спрашиваю я, с трудом ворочая языком.

— Пошел ты на хер, мудозвон — шепчет она и снова закрывает глаза.

Единственное, чего мне хотелось в ту минуту — это поскорее покончить со всем этим и уйти, уехать подальше от этого дома, из этого леса, от этой лежащей у моих ног страшной карги. Я схватил ее за скользкую от пота шею, другой рукой вцепился в волосы и потащил вместе со стулом к входной двери. Широкий грязный след крови и кала тянулся по полу. Я ногой отбросил подпиравший дверь стул и выволок ведьму наружу.

Холодный ветер ударил в лицо. Как ни странно, но здесь, среди ненастной тьмы и бури, завывающей в ночном лесу, мне стало легче: я почувствовал себя узником, вышедшим на свободу после долгих веков заточения в тесноте и удушливой вони, в одной комнате с беснующейся ведьмой.

Я подтащил колдунью к ближайшему металлическому столбу, поддерживающему забор, и крепко примотал к нему проволокой за шею. Вернулся в дом, кое-как быстро побросал в ящик инструменты, переоделся и вышел. Я очень старался действовать аккуратно, пытаясь унять дрожь лихорадочной спешки, чтобы ничего не упустить, но все равно чуть не забыл свое зачехленное ружье, которое все это время стояло в углу у двери. Помню, что тогда я подумал: что было бы, если бы на вопли старой карги кто-то откликнулся? Что, если какой-то неравнодушный сосед все же отважился бы подойти к дому, из которого неслись душераздирающие крики? Смог бы я выстрелить в человека, вся вина которого — в излишней отваге и отсутствии равнодушия к чужим страданиям? В конце концов, для этого я и брал с собой ружье. Была бы смерть случайного свидетеля оправдана моей миссией и Промыслом, меня на эту миссию направившим?.. Впрочем, история не терпит сослагательных наклонений. Стрелять мне тогда не пришлось.

Среди ржавого железа и остовов автомобилей я нашел несколько старых покрышек и бросил их на ворох рваных тряпок и свой грязный балахон, едва прикрывавших голое тело старухи. Она начала приходить в себя: пыталась крутить головой, прикрученной к столбу, шевелиться, а когда я начал лить бензин из канистры, что-то снова неразборчиво забормотала. Я вылил канистру до последней капли, убрал ее в багажник, воткнул в мерзлый песок неподалеку табличку с надписью «ВЕДЬМА», потом достал из кармана спички и присел на корточки рядом со Стефанией. Взгляд ее затуманенных глаз встретился с моим, прояснился; губы искривились в попытке то ли ухмыльнуться, то ли что-то сказать.

— Вот и все, — произнес я.

Она зашипела и попыталась плюнуть. Густая слюна повисла на подбородке. Я покачал головой и произнес:

— Дабы ты спасла свою душу и миновала смерти ада для тела и для души, я пытался обратить тебя на путь спасения и употреблял для этого различные способы. Однако, обуянная низкими мыслями и как бы ведомая и совращённая злым духом, ты предпочла скорее быть пытаемой ужасными, вечными мучениями в аду и быть телесно сожжённой здесь, на земле. Так как я ничего более не знаю, что ещё могу для тебя сделать ввиду того, что уже сделал всё, что мог, присуждаю тебя, Стефания, как нераскаявшуюся и повторно впавшую в ересь преступницу, к передаче светской власти…которую сегодня здесь тоже представляю я.

Она молчала. Только усмехнулась, издав сдавленный, недобрый смешок, когда порыв ветра загасил зажжённую спичку, а потом еще и еще одну. Я снова зашел в дом, нашел старую газету, поджёг ее, и когда свернутые листы вспыхнули, как факел, бросил на залитые бензином покрышки.