Молот ведьм

Каин был истинным художником, а значит, умел видеть невидимое. Уже полсотни лет он рисовал то, что было скрыто от других за символическими покровами зримого мира, с тех самых пор, как в раннем детстве взял в руки зеленый карандаш и на куске оберточной бумаги неумело, как позволяла несовершенная еще тогда техника, изобразил многоногую тварь, прячущуюся в темном углу под потолком родительской спальни. Рисунок получился выразительным и обеспечил ему в качестве награды поход к детскому невропатологу, потом к психиатру, и успокоительные препараты в течение нескольких лет. Но талант оказался сильнее таблеток и докторов. Каин продолжал рисовать ночных гостей спящего дома: они заглядывали в окна, сидели голубоватыми вытянутыми тенями вокруг пустого обеденного стола, выползали из тесных кладовок. Старухи и туманные девы, неродившиеся младенцы и самоубийцы, наложившие на себя руки в пьяной тоске одиночества, обитатели соседнего мира — пустые глаза, лица как белые маски, перекошенные в беззвучном вопле черные рты; пауки с сотнями тонких, как волосы, лапок, приземистые толстые жабы, спруты с щупальцами из толстых мохнатых гусениц. Невидимые друзья его детства и отрочества, первые ценители дара, которому Каин был верен и за которым следовал всю жизнь, не раздумывая, а только перенося на бумагу, дерево, холст явленные видения.

Год назад его визионерство стало пророческим. К тому времени Каин называл себя художником-некрореалистом, и имел широкую известность в узких кругах, далеких от академической живописи. В пыльной комнате коммунальной квартиры, в трансе бессознательного акта творения, он исписывал холст за холстом ликами смерти в разных ее проявлениях: проступающий темными пятнами из-под весеннего снега труп, пролежавший всю зиму в лесу, или нежный лик девушки-самоубийцы, выброшенной вместе с сором на берег холодной реки: позеленевшая кожа, прозрачная плоть, мутная вода вместо глаз. Но в какой-то момент оказалось, что он рисует не прошлое, а будущее. Девять картин «Петербургского цикла», девять растерзанных женских тел в лабиринтах сумеречных дворов, а потом последняя, десятая, запечатлевшая его тогдашнего соседа по квартире, старика-библиографа, исчезающего в бушующем пламени пожара, который вместе с ветхой коммунальной квартирой и старым домом уничтожил и все картины Каина — кроме этой, последней.

Социальные службы отвели Каину угол в бараке старого общежития на окраине. В комнате без окна помещались две койки, тумба и расшатанный шкаф, до кухни и ванной приходилось идти по длинным извилистым коридорам, похожим на ходы в каменном муравейнике. Отовсюду неслись голоса, сиплая музыка, пьяные крики и звериные стоны. Топали шаги по скрипучим полам, звенело битое стекло, скрипели пружины кроватей. Но художник был доволен и этим жилищем: он мог дальше служить своему изменчивому дару, который теперь проявился в другом — Каин стал рисовать портреты домов.

Он находил их по наитию, во время вылазок в ночной город. Дома были похожи на гигантские старые грибы, проросшие из сырой почвы столетних напластований страха: провалившихся погостов, замурованных рек, засыпанных трясин — погребенных, но живых. Чаще всего это были давно оставленные живыми жильцами строения: они медленно ветшали, разъедаемые проказой плесени, и таращились в пустоту черными глазницами выбитых окон. Каин писал их, как видел: обителями призрачной жизни, хранителями памяти прошлых веков, слышал звуки во тьме их заброшенных комнат, видел призраки замурованных в стены безымянных покойников, спускался к основанию кирпичных корней старой кладки, что уходили в сочащийся влагой болотистый грунт. Иногда он рисовал их в виде людей: угасающих отпрысков знатного рода, надменных и желчных, и окна на ткани истлевших мундиров и фраков превращались в квадратные пуговицы. Порой Каин покидал центр города, трясся в дребезжащих безлюдных трамваях, брел в темноте по талому снегу и грязи, чтобы сделать на страницах большого блокнота наброски домов, стоявших на месте исчезнувших кладбищ. Высокие, мрачно-торжественные здания середины прошлого века с колоннами, портиками и арками; приземистые просевшие в землю бараки; плоские серые пятиэтажные коробки в рабочих районах — все они были местами, где живые, сами не зная о том, соседствовали с мертвыми, каждый день попирая их кости.