Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

«Случайные обстоятельства… иногда замедляли естественный прогресс и развитие ремесел…». Джефферсон помещает себя и Америку в момент Руссо; человек не может избежать ни цивилизации, ни того, что она его коррумпирует, но язык, к которому он прибегает, показывает, что перед нами политический процесс и момент Макиавелли. Здесь мелькает даже непрерывная связь коммерции и fortuna; «случайности и капризы» можно без особого искажения смысла заменить на «фортуну и фантазию», но типичным для риторики XVIII века образом «нравы», которые некогда в облике обычая и традиции помогали замедлить вращение колеса фортуны, теперь стали прогрессивными и разлагающими. Нам теперь также известно, какие формы принимала коррупция. Зависимые, неустойчивые и продажные люди в коммерческом обществе служат «удобными орудиями», и это относится не только к таким классическим демагогам, как Бёрр, но и к архитекторам военно-финансовой империи, таким как Гамильтон. Джефферсон написал этот фрагмент в 1785 году, но он предвосхищает риторику следующего десятилетия. Как видим, он не меньше любого классического республиканца предан идеалу добродетели, но связывает ее предпосылки с земледелием, а не с естественным, природным началом в человеке; он был не столько Катоном, считавшим связь между природной аристократией и природной демократией необходимой, – если только он не положил этот замысел в основу созданного им Виргинского университета, – сколько Тиберием Гракхом, видевшем секрет поддержания добродетели в сохранении йоменской республики. При этом он, очевидно, сомневался, можно ли поддерживать земледельческую добродетель вечно; но ни его убеждения, ни его сомнения не отделяют его ни от традиции классической политической теории, ни от нового либерализма в мэдисоновской трактовке федерализма.

Ключ к этому парадоксу мы обнаруживаем, когда читаем Ноа Уэбстера, на которого ссылается Вуд, желая подтвердить тезис, что республика уже не считалась зависящей от добродетели отдельного человека:

Система великого Монтескьё так и останется ошибочной, пока слова «собственность» или «неограниченное право на землю» будут подменяться «добродетелью» на протяжении всего трактата «О духе законов».

Добродетель, патриотизм или любовь к своей стране никогда не были или не будут устойчивым, постоянным принципом и опорой правления, пока не изменится сама природа человека. Однако в аграрной стране всеобщее неограниченное право собственности на землю можно ввести бессрочно, а неравные условия, создаваемые коммерцией, слишком переменчивы, чтобы представлять опасность для правления. Имущественное равенство, предполагающее необходимость отчуждения излишков, непрестанно противодействующее махинациям и планам влиятельных семейств, составляют самую душу республики1303.

Уэбстер непосредственно апеллировал к позиции Харрингтона: материальная основа необходима, чтобы обеспечить добродетель и равенство; земля в свободном владении – более надежное основание, чем коммерция, но по преимуществу аграрное общество может заниматься торговлей без особого ущерба для добродетели. Если бы он действительно признал, что в основе Конституции лежит не добродетель, а нечто иное, то счел бы это уступкой неаграрным элементам американской системы, по сути, компромиссом с коммерцией; но Америка могла при этом остаться скорее земледельческим, чем коммерческим обществом. Однако акцент в этом случае делался бы уже не на самой Конституции. Установления добродетели связывались теперь не с политическими ordini, в которых классическая теория усмотрела бы главную работу законодательного интеллекта, а с законами о земле – или скорее, как мы увидим, с неподвластными закону социальными силами и человеческой волей, – гарантировавшими сохранение равенства в свободном владении землей. Мы вплотную подошли к теории, согласно которой не конституция, а фронтир является «душой республики», до тех пор пока первая вновь не займет центральное место, полностью разрешив динамическое противостояние коммерции и добродетели.