Моментальное фото

Путь обратно она уже проделала без страха и даже постояла на своем мостике, заглядывая в глубину. В глубине высокое напряжение рязряжало себя синими вспышками. Трещина продолжала расширяться весь день и в половине двенадцатого лестница обвалилась. Я точно знаю, что в доме нет другой лестницы – значит, сегодняшний мостик был последним.

* * *

Этим вечером он не пришел вовремя. Не пришел ни в семь, ни в девять, ни в двенадцать. Если я его потеряю, – говорила себе она, – я не смогу жить. Разве что ради ребенка. Я даже не знаю, смогу ли я жить без него даже ради ребенка.

Ей казалось, что потолок, как в одном старом фильме, начинает опускаться и придавливает в ее к полу. Ей не хватало воздуха. Она была как рыбка в сачке рыболова – сколько не бейся, а сковородка близится. Она падала с нераскрывшимся парашутом. Она тонула, закупоренная в батискафе. Она лежала, прализованная, на рельсах, а поезд надвигался на нее из ночи. Нет пытки страшнее, чем тиканье часов – каждая секунда как игла, каждая секунда как укус, каждая секунда как тромб, который уже начал свое путешествие по артериям, каждая секунда… Дважды длинно бибикнул автомобиль и она очнулась. Выбежала во двор, заперла в сарае уже сходящего с ума Гавчика. Распахнула калитку – бибикалка еще не успела затихнуть в ее голове.

За калиткой была голая степь с шатром из рассыпанных звезд над степью.

Почему звезды безжалостны? – подумала она невпопад; из машины вышли двое мужчин, они несли третьего.

– Что с ним?

Он был просто пьян. Простосправлялиденьрождения. Кого? Левчика. Ну да Левчика. Двое несущих были тоже пьяны. Может быть, вы останетесь до утра?

Останемсяхозяйкаостанемся. С ним все в порядке? Ачто, родилсяуженасвете такойфраер, чтобнашегоСтасикаобидеть? Конечно, где ж найти такого фраера.

Ночью она затосковала и вошла в комнату, где ночевали Стас и его друзья.

Один из друзей, не замечая ее, мочился в трещину. Поднял голову, заметил.

– Хреновая это у вас штука, – сказал.

– Какая?

– Дыра.

– Мне тоже не нравится.

– Если б в моем доме была такая, я б ее сто процентов заделал.

– Ты знаешь как?

– К экстрасенсу сходи, они помогают.

– Уже ходила.

– И что?

– Бред, – ответила она.

– Вот и я говорю, что бред.

Друзья уехали утром, а она приготовила завтрак, села у постели спящего мужа и стала смотреть. Зеленый совсем. Проснись, плохо тебе? В следующий раз помрешь, если так напьешься. Потом пошла мыться.

Она заснула в ванне, от усталости и покоя, от того, что все закончилось хорошо и проснулась чувствуя, что кто-то гладит ее грудь. Во сне это была змея; змея пила молоко из ее груди. Вздрогнула, плеснув водой.

– Уйди.

Он был побрит, вымыт и в наглаженной новой рубашке. Надо же, сам нагладил.

Как на праздник собрался.

– Я уже положил две доски, сороковки, а поверх лист фанеры, – сказал он, – еще нужно сделать перильца и будет совсем спокойно ходить. Она уже не увеличивается. Сегодня начнем ее засыпать вместе.

– Я не хочу, чтобы ты приставал ко мне в ванне, – сказала она.

Дрожь в груди не унималась. Она еще чувствовала ласковое шевеление змеиного тела.

– Я последний раз тебя прошу.

Она плеснула на него мыльной водой и чистая рубашка пристала к телу. Он встал, вышел, дернул за ворот и оторвал пуговицу. Потом перешел через мостик.

Нагнулся над краем и посмотрел вниз. Бросится туда, что ли? Но она ведь все равно не поймет и не оценит. Просто поживет с год, потом найдет себе другого и будет мучить другого, точно так, как мучила меня. Ей на спину нужно пришить объявление: смертельно опасна для мужчин; не подходить ближе, чем на десять метров. Он приподнял доску сороковку и столкнул все сооружение вниз. Внизу что-то взорвалось и из трещины пошел пар. Моста больше нет и не будет. Я бы ее избил, если бы не ее живот. Живот уже виден, правда неизвестно чей ребенок в нем сидит. Не удивлюсь, если он не будет похож на меня. Ну а что потом?

Что-то громко шипело в трещине. Наверное, лопнула подземная труба. Пусть все летит к черту.

У него была другая женщина, любившая так же сильно. Другую женщину звали Валей и она работала в его же лаборатории. Толщину спектральных линий измеряли на картинке, даваемой проектором, в темноте. Измеряли обычной линейкой, как будто сейчас не конец двадцатого века, а чертичто, конец всего, конец всему, полный конец – да, это точно, теперь уже полный конец. Валя стояла совсем близко, как всегда. При каждом вдохе он ощущал теплые толчки ее тела.

– Не толкайся, – сказал он.

Ну давай, коснись еще раз.

– Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.

Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.

– Как это ты видишь? – спросил он.

– Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?

– На работе я не помню, что такое женщина.

И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.