Мон-Ревеш

И rot однажды вечером, когда Дютертр уехал (на этот раз и в самом деле вынужденный провести сутки на ферме Риве для какой-то важной экспертизы), Эвелине пришло на ум предпринять вторую атаку на Мон-Ревеш. Успех первой воодушевлял ее. В безнаказанности дурных поступков или глупостей всегда есть роковая притягательность, побуждающая человека совершать их снова. «Тьерре тоже взбалмошен, — говорила она себе. — Он подозрителен, обидчив немного деспотичен. В последний раз, когда мы виделись он ушел печальный. Одно из двух: или он в самом деле слишком горд, чтобы, не задумываясь, принять мое богатство, или же я, желая приучить его терпеливо сносить мои недостатки, чем-то его по-настоящему испугала. Он отбивается от меня, но не притворяется; он не болен, на этот раз он не ищет никаких предлогов, но и не уезжает; он ждет, он дает мне почувствовать, что я должна уступить и покориться ею требованиям. Но этого не будет. Я хочу, чтобы он любил меня такой, какая я есть, чтобы даже глупости, которые я совершаю на радость его самолюбию, вскружили ему голову и сделали его беззащитным передо мной. Он плохо примет меня, он опять будет говорить мне оскорбительные вещи — тем лучше! Тем слабее он станет и тем больше будет раскаиваться, когда увидит мои слезы. Да, да, я знаю, мне это будет очень больно, и я буду плакать по-настоящему, но он станет просить у меня прошения на коленях и, когда наступит день скажет, как Ромео: «Нет, то не жаворонка песня» [42].

Но теперь Эвелине надо было осуществить свой дерзкий замысел, а это было трудно, ибо Форже оказывал сильнейшее сопротивление, а Крез, который стал бояться последствий, связанных с его ролью пажа, заметно колебался.

«Обойдусь без них, поеду одна, — сказала себе Эвелина. — Теперь я не стану одеваться в костюм госпожи Элиетты. Найду что-нибудь получше. Пойду пешком пробуду там не так долго, вернусь до наступления утра, и, главное, обойдусь без наперсников, которые так пугают этого щепетильного и малодушного Тьерре».

Но как пробраться в неприступный замок Мон-Ревеш? О том, чтобы проникнуть туда через дверь, нечего было и думать.

«Ну, что ж! — бодро сказала себе Эвелина. — Если нельзя через дверь, придется войти в окно».

Для того чтобы быть такой безрассудно-отважной, как эта молодая девушка, только экстравагантности и своеволия было недостаточно; нужна была еще и полнейшая невинность, даже не подозревающая об опасностях, которые могут угрожать женщине. Эвелина смутно знала, что можно потерять свою честь, если слишком доверяешь людям. Дабы не казаться глупой девчонкой, она иногда даже делала вид, что понимает, как это происходит, хотя на самом деле ровнехонько ничего не знала. И уж совершенно она не подозревала того, что ей мог быть опасен даже очень порядочный человек. Не изведав никогда чувственного влечения, она не знала, как сильно оно может быть у других. Она не думала, что от поцелуя у нее может закружиться голова; к тому же во всех своих немыслимо дерзких поступках она была защищена первозданным инстинктом целомудрия и даже не допускала возможности забыться настолько, чтобы позволить поцеловать себя человеку, которому собиралась предложить руку и сердце.

«Итак, — думала она, — все дело лишь в том, чтобы войти в окно».

В день, предшествовавший ночи, на которую была намечена новая экспедиция, она воспользовалась отсутствием Дютертра и собралась ехать кататься с Крезом. Олимпия увидела эти сборы и стала увещевать Эвелину, говоря, что она огорчит отца, который после ее недавней поездки с грумом ласково, но серьезно запретил ей с ним кататься. Олимпия говорила со всевозможной кротостью, с искренней нежностью. Эвелина в тот день не была расположена уступать, дело шло о ее тайном предприятии. Она воспротивилась.

— Отец ничего не узнает! — отвечала она, вскакивая на прекрасную английскую лошадь, которая уже ржала от нетерпения, торопясь умчать в поля грациозную всадницу.

— Простите, дитя мое, он непременно узнает! — сказала Олимпия.

— Конечно! — сказала Натали, которая из своего окна, выходящего во двор, как бы случайно наблюдала эту сцену, — Это будет первое, что доложит ему госпожа Олимпия.

Разговор происходил в присутствии Креза и другого слуги, ибо у семейных распрей всегда имеются немые свидетели, преувеличивающие серьезность этих распрей или недооценивающие их. Олимпия уже хотела запретить им ехать с Эвелиной, честь которой была ей доверена; забота о репутации девушки позволяла Олимпии, по ее убеждению, пренебречь тем, что сумасбродное дитя может рассердиться; но ледяные слова Натали камнем упали на ее сердце и лишили ее сил. Она побледнела и, протягивая руку Эвелине, сказала;

— Поезжайте, дитя мое, если вы согласны с оскорблением, которое мне нанесли!

Увидев слезы на глазах Олимпии, Эвелина почувствовала укор совести; она легко соскочила с лошади, подошла к мачехе и поцеловала ее.