Монады

Отворачивалась и сквозь громоздящиеся вокруг нее многочисленные фигуры замерших в молитве взрослых взглядывала наверх, в самый центр высоченного, нависающего купола, и ощущала – как бы это точнее выразиться? – всю торжественность, вернее сказать, величавость царящей атмосферы.

Она бросала взгляд на молящегося отца и не узнавала его. Всматривалась, и ей казалось, что его белая голова начинала прямо-таки нестерпимо светиться. Источать удивительный свет. Сам же он словно так медленно-медленно, почти незаметно для посторонних ускользает в какую-то мгновенно открывшуюся боковую дверь. В незаметный узкий длинный темнеющий коридор. Но девочка замечала. Некоторое время следила за ним. Затем отворачивалась и снова глядела в купол.

Иногда, проходя мимо святого Николая, она вздрагивала, останавливалась, вспоминая дядю Николая. Быстро крестилась и опять давала себе слово помнить его до скончания своих дней. Она исполнялась необычайной серьезности и сосредоточенности. Даже той самой отмеченной торжественности. Окружающие замечали это посреди своих молитвенных забот, бросая на нее быстрые умилительные взгляды.

Длинные службы стоять ей было еще сложно. Она отходила в сторонку, подальше от страшных чудищ, оставшихся во тьме за ее спиной, и рассматривала строгие лица святых. Отовсюду на нее ответно взглядывали многочисленные внимательные глаза. Девочка замирала и как бы пропадала, растворялась в перекрещении лучей, идущих от этих глаз. Она постепенно начинала подниматься, подниматься, взлетала под купол и уже оттуда, с неимоверной высоты, видела платки, покрывающие головы женщин, и мужские проплешины. Вверху было светло и свободно, как в прозрачной глубокой покоящейся воде.

Горячие капли растопленного свечного воска капали на руку.

Она обнаруживала себя стоящей в длинной очереди на исповедь. Жгло неимоверно, но она терпела, поджав губы и вся напрягшись. Она уже понимала, что такое – смирение, и была горда собой. Взрослые наклонялись к ней, стараясь помочь, поправить свечку, но она отводила руку, и снова горячий воск почти прожигал нежную кожу.

После прощения с легкой душой стремительно шла к выходу. Над дверями парил ангел с серьезным выражением лица – то ли прощался, то ли предупреждал о чем. Девочка задерживалась перед ним.

Однажды она видела его. В своем саду. Он стоял на коленях к ней спиной. Крыльев не было. Он склонился, так что виднелись только белые прямые волосы, спадавшие на плечи. Потом он обернулся длинным бледным лицом.

– Надо лучше ухаживать за цветами, – тихо произнес он.

Девочка знала это и сама.

Английская бонна ее сестер, по своей англиканской натуре не привыкшая к длительным стоячим русским службам, продолжавшимся иногда часами, сидела у дальней затененной стены, неподалеку от входа, примостившись на узенькой скамейке между древними старухами. Девочка быстро взглядывала на нее. Она отвечала озабоченным взглядом. Искала глазами родителей, но они затерялись где-то в глубине смутного сумеречного церковного пространства среди ссутулившихся спин и скрытых от взглядов склоненных голов. Ее власть не распространялась на девочку.

Она, несколько даже высокомерно взглядывая на беспомощную бонну, выходила на улицу и садилась на ступеньки храма. Опустив голову на руку, задумывалась. Было светло и празднично. Покидающие церковь ласково склонялись к ней и спрашивали:

– Ты что, здесь одна?

Девочка довольно улыбалась и ничего не отвечала.

Но чаще всего она была в легком и, если можно так выразиться, артистическом настроении.

Дома, согласно всем известной традиции русско-эмигрантского слезно-ностальгического исполнения «Вечернего звона», именно девочке отводилась главная роль – в самый эмоционально насыщенный момент исполнения вылезать из-под стола с сакраментальным «боммм-боммм». Да, да, все было щемяще трогательно, хотя и не без юмора, подсмеивания над этой своей слезливой сентиментальностью.

Соответственно, заслышав пение священника, она, ничтоже сумняшеся, воспроизводила привычные свои классические «боммм-боммм». Раскинув руки, кружилась по церкви, привлекая всеобщие умилительные взгляды.

Танцам же под патефон, называвшийся викторолой, под нежно-печального Вертинского и всякие безымянные мелодии девочку обучала дочь корейского посланника, в доме которого обитал мудрый попугай по имени Конфуций. Строго взглянув на всякого вошедшего, он произносил из книги Сан Дзу Чинг: «Люди рождаются с чистой душой!» И вправду – что возразишь? Но были и несогласные, правда, в присутствии попугая вслух не выражавшие своих сомнений.

Ненамного старше самой девочки, дочь корейского посланника была уже немало продвинута в танцевальном искусстве. Девочка с удовольствием следовала своей юной учительнице. Только вот всевозможные вальсы и польки Штрауса она не могла переносить. Просто не могла – и все. Она впадала в некий род неистовства, поражавший не только добропорядочную и нехитрую кореяночку, но и взрослых. Ну, да ладно.