Монады

Порой в глубине сада или комнаты пробегал настоящий ребенок. Брат и сестра переглядывались. Их ожидания по поводу несчастных ланей оправдывались.

Девушки бросали на детей прощальный взгляд и задергивали шторы.

Только позднее девочка поняла, что, скорее всего, это был дом свиданий. Или попросту – самый обычный бордель. Ничего неожиданного. Пустующее же дневное время его обитатели скучали, слоняясь без дела. Они были рады неожиданным посетителям – девочке и ее брату. А пробегавшее в глубине дитя – просто прижитый от какого-либо клиента ребенок, так и поселившийся в этом грустном доме либо приводимый нянькой на встречу с незадачливой матерью. Тоже ничего неожиданного.

Однажды девочка забралась гораздо дальше дворца принцесс, в сторону какого-то кладбища и окружающих его пустынных то ли порушенных домов, то ли пещер. По всему не ухватываемому глазом пространству шевелились неведомые существа. Девочка спрыгнула с забора и притаилась за ветвями высоких деревьев. Существа оказались некими подобиями человеков, копошившимися в непонятных вещах, в огромном количестве разбросанных вокруг.

Наверное, это были неупокоенные души всяческих злодеев и обманщиков, промышлявших при жизни неправедным путем, о которых ей рассказывал повар. Вот они маялись теперь тут, в удалении от человеческого жилья.

Повар вывозил в эти опасные места всевозможные фруктовые и мясные отходы из их кухни. Через некоторое время все исчезало. Оно и понятно.

Постояв, ничем не выдав себя, девочка тихо ушла.

Иногда в саду выпадал снег. Девочка в невероятном возбуждении со второго этажа летела вниз, перескакивая через несколько ступенек. Высокими, почти заячьими прыжками она начинала прокладывать путь вокруг апельсиновых деревьев и дальше, дальше, в глубину сада. Нянька неуклюже поспевала за ней и портила следы. Девочка сердилась. Та отступала на крыльцо, виновато и озабоченно следя за девочкой. Особенно беспокоилась она, когда ее питомица исчезала за домом. Но все кончалось вполне благополучно всеобщим успокоением. Разрумяненная, тяжело дышащая девочка возвращалась и, чуть подрагивая всем телом, прижималась к няньке, которая ласково обнимала ее.

Когда на город обрушивались тропические ливни, девочка так же стремительно выскакивала во двор и, воздев руки, носилась и скакала под тяжелыми желтоватыми струями.

Воду собирали в большие тазы, потом мыли ею волосы. Они становились поразительно мягкими и шелковистыми.

Две молчаливые старушки-близнецы, эмигрантки, те самые кошатницы, неведомо где и на что жившие, посещавшие по субботам открытый стол в их доме, премного хвалили эту воду и хвастались своими не по возрасту пушистыми волосами. Волосы действительно были густы на удивление. Наверное, вода, и вправду, была чудодейственная.

* * *

Поезд меж тем стремительно и неотвратимо приближался к далекому прекрасному Ташкенту.

А он действительно прекрасен! Во всяком случае, когда я его навещал в ту давнюю пору. Все цвело! Жара еще была вполне щадящая. Я бродил по городу.

Навестил я и территорию Дворца пионеров, бывшую резиденцию девочкиного деда. Сопровождал меня совершенно удивительный тамошний человек, Евгений Александрович, тоже каким-то боком причастный их огромному родственному клану, неведомо как заброшенный в эти жаркие края из холодного и сырого Петербурга, где обучался неведомому ныне риторскому искусству.

Происходило это вполне нехитрым способом. Перевозбужденная толпа молодых людей толпилась вокруг длинного деревянного стола в пустынной и пыльной аудитории какого-то новоиспеченного продвинутого учебного заведения. После примерно получаса томительного ожидания один из них, в кого стремительно упирался указательный палец руководителя курса, должен был мгновенно вскочить на указанный стол и моментально начать произносить горячечную речь на любую тему. Ее тоже выкрикивал преподаватель, низкорослый, худой, тяжело закашливавшийся лохматый интеллектуал-анархист, еще недоуничтоженный новейшей властью. А при прошлой почти всю свою жизнь проведший частично в сибирской ссылке, частью в расслабленной заграничной эмиграции. Все по очереди вскакивали, кричали, размахивали руками. Анархист морщился. Было увлекательно и смешно. Но сейчас это, вполне непригодное, просто хранилось в памяти как легкое воспоминание юности, столицы, утраченной семьи и всякого рода романтических приключений.