Монах

Однажды вечером, минувшей зимой, я издалека возвращался домой. Ночь была холодной, весьма мрачной, и я шагал очень быстро, погруженный в раздумья, в которых, уверяю вас, не было ничего утешительного. Внезапно, к своему удивлению, я увидел, что за мной идут. Три тени, казалось, были словно привязаны ко мне, и я догадался, что на самом деле они не покидали меня с тех пор, как я вышел из театра, где напрасно пытался отвлечься от постоянных тревожных дум. Я ускорил шаги, но они обогнали меня и уже открыто загородили дорогу. Тогда я решил остановиться, но раньше, чем я попытался достать свою шпагу, они набросились на меня с оружием в руках. Как я уже сказал, ночь была очень темной, и я успел, пока противники приближались ко мне, броситься на землю, так что их шпаги пронзили пустоту. Я проскользнул у них между ног, а поскольку их бросок был достаточно сильным, по инерции они пролетели на несколько шагов дальше, и у меня было время обмотать плащом левую руку, достать шпагу и развернуться к ним лицом. Я решил дорого продать свою жизнь. В этой полной темноте если мы и различали друг друга, то с большим трудом. Я тыкал шпагой как бешеный, наугад, так что они должны были поостеречься, чтобы не получать бесконечные раны, но вся моя сила и ярость не помешали бы им в конце концов одолеть меня, если бы какой-то вооруженный шевалье не показался вдруг из-за угла. Его сопровождали многочисленные слуги, несущие факелы, и каждый из них держал в руке обнаженную шпагу. Я услыхал за спинами моих убийц прерывистое дыхание моего спасителя. Чувствуя свое превосходство, мои противники какое-то время еще продолжали атаковать нас, но, как только слуги присоединились к своему хозяину, они разбежались и скрылись в темноте. К этому времени мне было уже не по себе: вся левая рука у меня была исколота, из многочисленных ран текла кровь, и как только шевалье, так вовремя пришедший мне на помощь, подошел ко мне, я стал валиться на колени. Он поддержал меня и с сочувствием осведомился о моем состоянии. Я поблагодарил его и попросил, чтобы меня как можно скорее перенесли в особняк де Лас Систернас. Не успел я произнести это имя, как, подозвав своих слуг, он стал уговаривать меня позволить ему сначала отвести меня к себе. Он добавил, что его дом совсем рядом, и попросил меня составить ему компанию. Он так настойчиво упрашивал меня, что я не смог отказаться от его предложения. Он подал мне руку, и через несколько шагов мы оказались перед великолепным особняком. Как только мы вошли, мой спаситель приказал срочно позвать семейного лекаря. Меня положили на софу в богато убранной комнате. Лекарь внимательно осмотрел меня и нашел только неглубокие раны. Тем не менее он заявил, что мне не следует выходить сразу на холод, и ушел, оставив меня наедине с моим хозяином, который велел постелить мне на большой кровати, а затем отослал слуг. Сам он сел у изголовья и сказал, что давно знает моего отца.

— Я благословляю свою дочь, — сказал он, — которая задержала меня в монастыре Святой Клары, что мне позволило оказать вам эту маленькую услугу. Если бы не она, я не был бы на улице в этот час и мы не встретились бы при таких беспокойных обстоятельствах. Вы здесь — в доме моего брата, который будет огорчен тем, что его не оказалось в Мадриде и он не смог сам вас здесь принять. Но в его отсутствие хозяин дома я, и от его имени уверяю, что все, что находится во дворце Медина, — в вашем распоряжении, и я прошу вас воспользоваться этим, как вам будет угодно.

Я предоставляю вам, Лоренцо, вообразить мое удивление, когда я узнал, что мой спаситель — не кто иной, как Гастон де Медина, и что я вижу перед собой отца моей дорогой Агнес. В это время он как раз рассказывал, что она окончательно приняла обет, но я встретил эту новость с видимым безразличием. С той минуты, как я ее нашел, все остальные препятствия казались мне незначительными. Я очень рассчитывал на то доверие, которым пользовался мой дядя при Римской курии и которое должно было помочь получить разрешение освободить ее от обета. Укротив боль, которая сжимала мне сердце, я совершил невозможное, чтобы выказать дону Гастону признательность за те заботы, которыми он меня окружил.

Что касается убийц, то я сильно подозревал, что знаю, откуда направлен этот удар, и не хотел требовать расследования, которое открыло бы дону Гастону преступление его сестры, что одновременно раскрыло бы меня как Альфонсо де Альворадо, а я слишком боялся, что, узнав это, он предпримет все меры, чтобы держать меня подальше от Агнес. Главным для меня было — не позволить ему узнать меня под каким-либо другим именем, нежели Раймонд де Лас Систернас. Я сказал ему, что скромность запрещает мне говорить о деле, где непосредственно задета честь одной высокопоставленной дамы, он понял, что настаивать не стоит, и перестал задавать мне новые вопросы на эту тему.