Монахи под Луной

Две ее последние фразы сорвались на крик. Если можно назвать это криком: был все-таки шепот. А потом она изогнулась и дернула ленту с закрутки волос. Точно сноп развалились густые, чуть влажные пряди. Натянулись суставы. Обозначился женский рельеф. Мох и сырость призывно темнели в подмышках. Оторвалась случайная капля и, как искра, – сверкнула по животу.

– Так чего же ты ждешь? Ты же знаешь, что времени почти не осталось!..

– Не хочу, – неприязненно вымолвил я.

И у Лиды в глазах шевельнулась тревожная грубая тяжесть.

– То есть, как – «не хочу»?

– А вот так.

Полыхал сумасшедший закат.

Очень злобно и бережно она взяла меня за рубашку… Вынуждая подняться:

– То есть, как – «не хочу»?.. – Ты ведь тоже погибнешь. – Из-за этих бумажек?.. Я прошу, умоляю тебя: это – верная смерть!..

Лида стояла ко мне почти вплотную. У нее потемнели костяшки на сгибах фаланг. Поперечины, складки исчеркали матовость кожи. А из век распустились сухие цветочки морщин.

– Нет!.. Нет!.. Нет!.. Все, что хочешь, но только не это!!!..

Я напрягся и медленно оттолкнул ее.

Я толкнул ее вовсе не сильно, но она почему-то попятилась. И все пятилась, пятилась, пока не коснулась угла. И сведенные руки ее распахнулись.

А сквозь стену немедленно выросли пряди Красных Волос. И, слипаясь в кольцо, обхватили ее за запястья. И такие же Волосы быстро опутали лоб. И ступни, и колени, и немощные предплечья. И широкие нити сомкнулись вокруг живота. Лида билась среди них, точно рыба, попавшая в сети.

Точно глупая рыба.

– Не надо!.. – стонала она. – Я же не виновата!.. Прошу вас: не надо!.. – И тянулась ко мне – извиваясь, противно скуля. – Помоги, помоги, помоги!.. Помоги, я совсем задыхаюсь!..

Голос ее переходил в пронзительный визг. Струйка вязкой слюны закачалась на подбородке. А по телу, как сыпь, проступили вдавления пор.

Продолжалось все это не больше секунды. Я рванулся, не выдержав, но не успел. Возрастное перерождение уже закончилось. Жалкая коричневая старуха, как паук, развалилась в углу, – ощетиненная многоножьем, похожая на больного карлика. Было ей лет под восемьдесят: череп просвечивал сквозь седину, выпирали все кости, – отчетливо, как на скелете. И еще она грызла тугую коросту ногтей. И привычно, безудержно выплевывала огрызки. Желто-серые слезы текли из проваленных глаз.

– Вот какой мальчик у нас в гостях, – сказала старуха. – Мальчик – добрый, хороший, он мне даст закурить. Мальчик, дай мне окурочек, я – бедная женщина…

И умильно сложила ладони перед дощечкой груди. Слезы – капали, но она их, по-моему, не замечала.

Я невольно качнулся, ударившись спиной о косяк. Шторы в смежную комнату были отдернуты. Там валялись ботинки и скомканное белье. Пара чьих-то штанов без затей пребывала на люстре. Волосатый довольный Мунир, отдыхая, лежал на тахте, а на корточках перед ним примостилась патлатая Джеральдина. И – лениво работала, сощурив глаза. Раздавались протяжные поцелуйные звуки.

Было уже, вероятно, десять часов.

– Мальчик, мальчик – хороший… – канючила из угла старуха.

Точно Лида, я мелко попятился куда-то назад. И все пятился, пятился, пока не очутился в прихожей – попытавшись спиною нащупать входную дверь. Но она вдруг сама, словно по волшебству, распахнулась. И в проеме ее неожиданно появился Карась, и уверенно, цепко поддел меня пальцем под локоть.

– Тебя ждут, – коротко сказал он.

Саламасов велел: – Давай эту сволочь сюда! – Повернулся всем корпусом, скрипнув зубами. И, не сдерживаясь, вдруг, как помешанный, закричал: – Что стоишь?!.. Ты видишь – напиток кончается?!..

Изогнувшись, будто скобка, гуттаперчевый Циркуль тут же быстренько подскочил к нему и налил на две трети светлой жидкости из графина, а потом стрекозою метнулся за дверь и через секунду вернулся, – пропотев от усердия, выталкивая перед собой взъерошенного жалкого Идельмана.

Тот был полураздет, видимо, только что из постели: мятый, щуплый, испуганный. На рубашке его не хватало трех пуговиц, а из-под подола ее высовывались трусы.

Значит, все-таки нашли Идельмана!

Саламасов оглядел его с головы до ног и, хлебнув, отодвинул граненый стакан.

– Что ты делаешь, морда еврейская? – с хриплой яростью сказал он. – На кого ты свой шнобель нацеливаешь? Ты забыл: тут тебе не Израиль. Расплодились, понимаешь, как вши. Кормишь, кормишь вас, защищаешь от трудового народа. Никакой благодарности – норовите еще и обгадить…

Он пощелкал рабочими твердыми пальцами. Даже водка его не брала. Шпунт, маячивший – вгладь, за спиной, как-то мелко засуетился и вложил в распростертую руку страницу, заполненную машинописью.