Монашка к завтраку

– Если бы я писала рассказы, – задумчиво продолжала она, – но это слишком канительно, – я бы сделала из нашей сомнительной истории эдакое жизнеописание в эпизодах, начав со сцены сразу после прискорбного инцидента в жизни Мельпомены. Я так ясно вижу эту сцену. Бедная крошка Мелпл склонилась над бастионами Граубургского замка, орошая слезами июньскую ночь и шелковицы, растущие в саду в тридцати футах под ней. Ее одолевают мысли о том, что постигло ее в этот злосчастный день. Профессор Энгельман, старый друг ее отца, с великолепной рыжей ассирийской бородой… Какой ужас… какой ужас! Но, как я уже говорила, писать рассказы слишком канительно, а возможно, я для этого слишком глупа. Дарю этот сюжет вам. Вам ничего не стоит с ним расправиться.

– Вы очень щедры.

– Отнюдь, – сказала мисс Пенни, – мои условия: десять процентов комиссионных с американских изданий. Увы, их не будет. История бедняжки Мельпомены не годится для целомудренной публики Американских Штатов. Однако послушаем, что вы намереваетесь сделать с Мельпоменой, полученной от меня с рук на руки на бастионах замка.

– Ну, это просто, – сказал я. – Мне хорошо известны немецкие университетские городки и замки на холмах. Она станет всматриваться в июньскую ночь – как вы предложили, – в фиолетово-синюю ночь, пронизанную золотыми остриями света. Позади – темный силуэт замка с крутыми крышами и башенками в колпаках. Из висячих пивных в городке у ее ног сквозь ночную мглу долетает пение студентов, выводящих на четыре голоса «Röslein, Röslein, Röslein rot»[185] и «Das Ringlein sprang in zwei»[186], – старые, любимые, надрывающие душу песни, от которых она заплачет еще сильнее. Слезы будут барабанить дождем по листьям шелковицы внизу… Ну как, подходит?

– Очень мило, – сказала мисс Пенни, – но как вы собираетесь ввести в этот пейзаж вопросы пола и все сопутствующие драмы?

– Дайте подумать. – Я стал припоминать те далекие годы за границей, когда я завершал там свое образование. – Нашел. Внезапно под шелковицами появится множество двигающихся огоньков – свечи, китайские фонарики. Представьте яркие огни во тьме, сверкающую, как изумруд, листву, лица, руки и ноги бегущих мужчин и женщин, мелькнувшие и тут же исчезнувшие вновь. Это студенты и девушки-горожанки, вышедшие в эту безветренную июньскую ночь потанцевать под деревьями. Они кружатся в хороводе, притопывая в лад собственной песне:

Мы умеем играть
На скри-скри-скрипке,
Мы умеем играть
На скрипке.

Но вот ритм меняется, делается быстрей:

Мы умеем танцевать, бумс-та-ра-ра,
Бумс-та-ра-ра, бумс-та-ра-ра,
Мы умеем танцевать, бумс-та-ра-ра,
Бумс-та-ра-ра, ра-ра!

Пляска все убыстряется, переходит в неуклюжие тяжелые прыжки на сухой лужайке под шелковицами. Со своего бастиона Мельпомена глядит вниз, и внезапно на нее нисходит повергающее в ужас прозрение: все на свете – секс, секс, секс. Мужчины и женщины, самцы и самки – всегда одно и то же, и все это, в связи с тем, что произошло с ней днем, отвратительно. Вот как я это сделаю, мисс Пенни.

– Недурно. Но я бы хотела, чтобы у вас там нашлось местечко для моей беседы со старым доктором. Мне не забыть, как он покашливал, прежде чем приступить к своей деликатной теме. «Вы, возможно, знаете, гм-гм, милая барышня, – начал он, – вы, возможно, знаете, что религиозное рвение часто, гм-гм, является следствием сексуальной травмы». Я ответила – да, до меня доходили кое-какие слухи, подтверждающие, что среди католиков дело обстоит именно так, но в англиканской церкви – а я лично исповедую англиканскую веру – все иначе. Возможно, отвечал доктор. На протяжении его длительной врачебной практики у него не было случая изучить англиканское вероисповедание. Но он готов поручиться, что среди его пациентов здесь, в Граубурге, мистицизм очень тесно связан с Geschlechtsleben[187]. Примером тому служит Мельпомена. После того ужасного дня она сделалась крайне религиозна. Профессор латыни повернул ее чувства в новое русло. Она восстала против безмятежного агностицизма отца и по ночам, когда ее Аргус, тетя Берта, смыкала веки, читала тайком такие запрещенные книги, как «Жизнь святой Терезы», «Цветочки святого Франциска», «Подражание Христу» и в высшей степени увлекательное «Житие мучеников». Тетя Берта конфисковывала эти опусы всякий раз, как они попадались ей на глаза: она считала их более вредными, чем романы Марселя Прево. Подобное чтение могло оказать крайне пагубное влияние на будущую добропорядочную домохозяйку и мать семейства. Мельпомена вздохнула с облегчением, когда летом тысяча девятьсот одиннадцатого года тетя Берта покинула наш бренный мир. Она была из тех незаменимых людей, без которых – как выясняется, после того как они нас оставят, – прекрасно можно обойтись. Бедная тетя Берта!