Монашка к завтраку

«Твоей» классической историей, – повторила Марджори про себя, – и вправду «твоей» классической историей!» Папа все время вызывал в ней раздражение тем, что почитал само собой разумеющимся, будто она все знает, будто классическая история – такая же ее, как и его. Вот всего день или два назад за обедом он обратился к ней: «Ты помнишь, милое дитя, кто отрицал личное бессмертие души: это был Помпонацци[86] или тот, другой, такой странный, Лаврентий Вала[87]? У меня это как-то вдруг выскочило из головы». От такого вопроса Марджори просто вся из себя вышла – к великому изумлению бедного наивного ее папы.

За Гиббона Марджори принялась энергично: судя по книжной закладке, за вчерашний день она одолела сто двадцать три страницы. Марджори взялась читать. После двух страниц бросила. Глянула, сколько страниц все еще оставалось прочитать… а это ведь только первый том. И почувствовала себя осой, покусившейся на кабачок. Громада Гиббона зримо ничуть не уменьшилась после того, как она отгрызла свой первый кусочек. Уж слишком громада эта велика. Марджори захлопнула книгу и отправилась погулять. Проходя мимо дома Уайтов, увидела подружку, Биатрис Уайт, сидевшую на газоне с двумя своими малышками. Биатрис приветственно крикнула ей, и Марджори заглянула к ним.

– Слепи пирожок, слепи пирожок, – сказала она, обращаясь к малышу Джону, который в свои десять месяцев уже успел овладеть искусством лепить пирожки. Малыш шлепал ручонкой по протянутой к нему руке, и его личико, круглое, гладкое, розовое, как громадный персик, просто сияло от удовольствия.

– До чего ж хорошенький! – воскликнула Марджори. – Знаешь, он точно подрос с тех пор, как я его в последний раз видела, во вторник еще.

– За последнюю неделю он прибавил одиннадцать унций[88], – горделиво подтвердила Биатрис.

– Вот чудеса! И волосики пробиваются такие миленькие…

На следующий день было воскресенье. Якобсен вышел к завтраку в лучшем из своих черных костюмов и, по мнению Марджори, всем своим видом еще больше походил на кассира. Ее так и подмывало сказать ему, чтоб поторопился, не то опять, второй раз на этой неделе, опоздает к 8.53, чем вызовет гнев управляющего. Сама она – вполне сознательно – надела далеко не лучший воскресный наряд.

– Как зовут викария? – поинтересовался Якобсен, управляясь с беконом.

– Трабшоу. Лука Трабшоу, мне помнится.

– Проповеди он хорошо читает?

– Вовсе нет, когда мне доводилось его слушать. Впрочем, я в последнее время не часто хожу в церковь, так что не знаю, каков он теперь.

– А почему вы в церковь не ходите? – поинтересовался Якобсен бархатистым голосом, смягчавшим грубоватую бестактность вопроса.

Марджори болезненно осознала, что покраснела. Якобсен вызвал в ней всплеск ярости.

– Потому, – твердо выговорила она, – что я не считаю необходимым выражать свои религиозные чувства, совершая… – она замялась на секунду, – совершая множество бессмысленных жестов вместе с толпой народу.

– Когда-то же ходили, – заметил Якобсен.

– Когда ребенком была и не задумывалась об этих вещах.

Якобсен хранил молчание и скрывал улыбку за чашечкой с кофе. «Действительно, – говорил он про себя, – для женщин следовало бы ввести религиозную повинность… да и для большинства мужчин тоже. Просто нелепо, до чего эти люди уверены, будто способны в сторонке стоять… Глупцы! И это в то время, когда создан безграничный авторитет организованной религии, дабы поддержать их в их смехотворной немощи».

– А Ламбурн в церковь ходит? – спросил он исподтишка, причем тоном совершенной наивности и добронравия.

Марджори снова заалела – нахлынула новая волна ненависти. Еще когда она произносила эти слова: «бессмысленные жесты», – то подумала, не заметил ли Якобсен, что фраза эта не из собственного ее обихода. «Жест» – это словцо Гая, как и «немыслимый», «обострять», «посягать», «зловещий». Конечно же, все ее нынешние взгляды на религию пришли от Гая. Она ответила, глядя Якобсену прямо в лицо:

– Да, думаю, он ходит в церковь довольно регулярно. Хотя, сказать правду, я не знаю: его верования не имеют ко мне никакого отношения.

Якобсен просто млел от полученного развлечения и восторга.

Точно без двадцати одиннадцать он отправился в церковь. Со своего места в летнем домике Марджори видела, как пересек он сад, немыслимо глупый в своем черном одеянии среди яркого великолепия цветов и изумрудной зелени молодой листвы на деревьях. Вот он скрылся за кустами шиповника, только твердый верх его котелка черной дынькой маячил какое-то время среди самых высоких побегов.

Марджори продолжила письмо Гаю: «…Какой он странный, этот мистер Якобсен. Полагаю, он умен, только мне никак не удается побольше вытянуть из него. Сегодня утром за завтраком мы с ним заспорили о религии; я, пожалуй, осадила его. Теперь он отправился в церковь в гордом одиночестве; сказать правду, даже представить себе не могу, чтобы я с ним пошла, – надеюсь, он получит удовольствие от проповеди мистера Табшоу!»