Монашка к завтраку

Гай некоторое время смотрел на них, так увлекшихся своими собачьими разговорами, что не обращавших внимания на него. Он сделал жест, будто неожиданно вспомнил о чем-то, что-то пробурчал и с очень озабоченным выражением на лице направился в сторону дома. Его старательно исполненная мизансцена прошла мимо внимания ожидаемых зрителей: Гай понял это и почувствовал, что еще больше несчастен, раздражен и охвачен ревностью, чем всегда. Они будут думать, будто он тайком сбежал, потому что в нем не нуждались (что было довольно верно), а не потому, что поверили, будто у него есть какое-то важное дело, в чем он их намеревался убедить.

Облако сомнений в самом себе окутало его. Неужели его мозг в сущности никчемен, а написанные им мелочи – ерунда, а не искры еще не разгоревшегося таланта, на что он уповал? Якобсен прав, что предпочел компанию Джорджа. Джордж – совершенное (в физическом смысле) великолепное создание. Что сам он мог этому противопоставить?

«Я – второсортный, – думал Гай, – второго сорта и физически, и морально, и умственно. Якобсен совершенно прав».

Лучшее, на что он смел надеяться, – это стать прозаическим сочинителем с непритязательным вкусом. «НЕТ! Нет и нет!» Гай стиснул пальцы в кулаки и, словно утверждая свою решимость перед вселенной, произнес вслух:

– Я обязательно добьюсь! Я стану первосортным – обязательно.

И тут же смешался в смущении, увидев, как из-за розовых кустов поднялся удивленный садовник. «Говорить с самим собой – этот человек, должно быть, решил, что я ума лишился!» Гай торопливо пересек газон, вошел в дом и взбежал по лестнице к себе в комнату. Нельзя было терять ни секунды: он начнет сразу же. Он должен что-нибудь написать… нечто нетленное, весомое, крепкое, выдающееся…

– Черт вас всех возьми! Я обязательно добьюсь, я смогу…

В комнате были и письменные принадлежности, и стол. Гай выбрал ручку с закаленным перышком – им он сможет часами писать без устали – и большой квадратный лист писчей бумаги с адресом, оттиснутым красной краской:

«Хэтч-Хаус,

Блайбери,

Уилтшир.

Станция: Коэм – 3 мили; Ноубс-Монакорум – 4 ¹/₂ мили».

Глупые люди украшают свою почтовую бумагу красным цветом: черный или синий смотрелся бы куда приятнее! Он обвел буквы чернилами.

Осмотрел бумагу на просвет, на ней были водяные знаки: «Пимлико Бонд». Какое замечательное имя для героя романа! Пимлико Бонд…

А в кладовке мя-я-ясо,

А утки на пруду-у-у.

«Ути-ути-ути», – я их позову…

Гай грыз кончик ручки. «Мне нужно, – говорил он себе, – чтоб получилось что-то очень крепкое, выходящее из ряда вон. Накал страстей, но так, чтобы страсти все же бушевали вовне». Он сделал движение ладонями, руками и плечами, напрягая мышцы, стараясь самому себе физически дать представление о крепости, сжатости и прочности стиля, каким он силился овладеть.

Он принялся рисовать на девственно чистом листе. Женщина, обнаженная, одна рука запрокинута за голову, отчего грудь приподнялась, повинуясь велению славной косой мышцы, шедшей от плеча. Внутренняя поверхность бедер – не забыть – слегка вогнута. Ступни ног, когда смотришь спереди, их всегда рисовать трудно.

Оставлять это где попало – никак не годится. Что прислуга подумает? Гай превратил соски в глаза, жирными линиями, не жалея чернил, обозначил нос, рот, подбородок… Получилось грязновато, но вполне похоже на лицо… хотя от внимательного зрителя не укрылась бы первоначальная обнаженная фигура. Он порвал лист бумаги на очень мелкие клочки.

Нарастающий звон заполнил дом. Гонг. Гай глянул на часы. Пора обедать, а он так ничего и не сделал. О Боже!..

III

Было время ужина в последний день отпуска Гая. Непокрытый стол красного дерева напоминал пруд с темной спокойной водой, в глубинах которой смутно отражались цветы со сверкающим хрусталем и серебром. Мистер Петертон сидел во главе стола, по обе стороны от него – брат Роджер и Якобсен. Молодежь – Марджори, Гай и Джордж Уайт – собралась на другом конце. За ужином уже подали десерт.

– Великолепный портвейн, – похвалил Роджер, прилизанный и блестящий в своей шелковой пасторской поддевке, как упитанный вороной жеребец. Сильный, плотного сложения мужчина лет пятидесяти, с красной шеей, такой же толстой, как и голова. Волосы его были острижены по-военному коротко: ему нравилось подавать пример мальчикам-школьникам, которые иногда выказывали огорчительные «эстетические» склонности и носили длинные волосы.

– Рад, что тебе понравилось. Сам я даже пригубить его не могу, разумеется. Выпей еще бокал. – На лице Альфреда Петертона застыло унылое выражение, свойственное человеку, у которого нелады с желудком. Он уже сожалел, что так сильно налег за ужином на утку.

– Благодарю, непременно выпью. – Роджер взялся за графинчик с довольной улыбкой. – Уставший школьный учитель заслуживает второго бокала вина. Уайт, вы что-то бледны, думаю, вам тоже надо еще выпить. – Роджер вел себя с шутливым добросердечием, привычно стараясь доказать ученикам, что он вовсе не из тех подобострастно сюсюкающих пасторов, не подлиза.