Монашка к завтраку

– Странно, но – факт. Мне вот кажется, что вообще большая ошибка – доверять им классы, если они не могут поддерживать дисциплину. И потом, тут ведь дело еще и в религии. Некоторые из этих учителей, если и заходят в часовню, то только во время дежурств. И потом, спрашиваю я вас, что происходит, когда они готовят своих мальчиков к конфирмации? Что говорить, я знавал мальчиков… они приходили ко мне… кому полагалось быть подготовленными тем или иным из таких учителей, и когда я спрашивал их, то выяснялось, что они совершенно не знают важнейших фактов о евхаристии… Уайт, будьте любезны, положите мне еще этих великолепных вишен… Разумеется, я в таких случаях делаю все, что могу, рассказывая ребятам, что сам лично чувствую по поводу сих священных таинств. Правда, обычно на это времени не хватает: жизнь человеческая столь насыщенна, – вот и идут они на конфирмацию, имея лишь самые смутные познания о том, что все это значит. Вы понимаете, насколько глупо доверять жизни мальчиков кому бы то ни было, кроме людей, обладающих классическими познаниями?

– Взболтай его хорошенько, милая, – обратился мистер Петертон к дочери, подошедшей к нему с лекарством.

– Это что еще такое? – спросил Роджер.

– О, это просто средство для улучшения моего пищеварения. Без него у меня, знаешь ли, почти совсем ничего не переваривается.

– Искренне тебе сочувствую. У меня есть коллега, бедняга Флекснер, так он страдает хроническим колитом. Представить себе не могу, как ему удается с работой справляться.

– Да, такое и в самом деле нельзя представить. Я вот ни за что не могу взяться, для чего потребны усилия и усердие.

Роджер повернулся и в очередной раз ухватился за несчастного Джорджа.

– Уайт, – сказал он, – да послужит это вам уроком. Заботьтесь о своих внутренностях: в них секрет счастливой старости.

Гай резко вскинул голову.

– Не беспокойтесь о его старости, – выговорил он таким странным, резким голосом, совершенно не похожим на его обычную мягкую, тщательно выдержанную речь. – Не будет у него никакой старости. Если война продлится еще год, то его шансы выжить в ней – примерно пятнадцать к трем.

– Перестаньте, – протянул Роджер, – давайте не будем в такой пессимизм впадать.

– А я и не впадаю. Уверяю вас, то, о чем я говорю сейчас, это самый радужный взгляд на шансы Джорджа достичь старости.

Чувствовалось, что слова Гая восприняты как реплика дурного тона. Повисло молчание, взгляды неловко блуждали, стараясь не встретиться друг с другом. Как-то особенно громко прозвучал треск расколотого Роджером ореха. Якобсен, получив полное удовольствие от создавшейся неловкости, сменил тему:

– Прекрасно показали себя наши эсминцы этим утром, не правда ли?

– Просто отрадно было читать об этом, – откликнулся мистер Петертон. – Решительно по-нельсоновски.

Роджер поднял бокал.

– За Нельсона! – провозгласил он и залпом выпил. – Что за человек, а? Я все пытаюсь убедить нашего директора сделать День Трафальгара выходным. Это лучший способ напоминать мальчикам о такого рода вещах.

– Он на удивление нетипичен для англичанина, чтобы стать национальным героем, не так ли? – сказал Якобсен. – В нем так сильны чувства и так недостает присущего британцам бесстрастия.

Преподобный Роджер принял важный вид:

– Одного никогда не мог постичь в Нельсоне, а именно: как муж, во многом бывший образцом чести и патриотизма, мог… э-э… сойтись незаконно с леди Гамильтон. Знаю, что люди говорят, мол, таков был обычай того века, что такие вещи в те времена никакого значения не имели, и всякое такое, только все равно, повторяю, не могу понять, как муж, бывший столь ревностно патриотичным англичанином, был на такое способен.

– Я как-то не пойму, какое отношение к этому имеет патриотизм? – сказал Гай.

Роджер устремил на него свой в высшей степени педагогический взгляд и произнес с расстановкой и рассудительно:

– Тогда мне жаль вас. Вот уж не подумал бы, что есть необходимость втолковывать англичанину, что моральная чистота – национальная традиция. В особенности вам, закончившему частную школу.

– А не пойти нам сыграть сотенку на бильярде? – предложил мистер Петертон. – Роджер, ты идешь? А вы – Джордж, Гай?

– Я играю из рук вон плохо, – напористо возражал Гай, – так что лучше уж не пойду.

– И я тоже, – сказал Якобсен.

– Тогда, Марджори, тебе быть четвертой.

Бильярдисты стройными рядами удалились. Гай и Якобсен остались наедине в тягостных думах о пропавшем ужине. Молчание длилось долго. Мужчины сидели и курили; Гай сидел опустошенно и понуро, словно забытый на стуле полупустой мешок, Якобсен – очень прямо и безмятежно.

– Вас что, дураки настолько забавляют, что вы их так спокойно выносите? – вдруг резко спросил Гай.

– Совершенно спокойно.

– Жаль, что у меня такое не получается. У преподобного Роджера есть обыкновение доводить мою кровь до кипения.

– Но он такая добрая душа! – убеждал Якобсен.

– Смею заметить, все равно он – чудовище.