– До сих пор, – вновь заговорил Эмберлин после долгой паузы, – повествование Цилериуса было весьма ясным. Зато его описания более поздней филаритмической живописи становятся чрезвычайно смутными: сомневаюсь, чтоб он хоть что-нибудь в ней понимал. Я передам тебе тот смысл, какой мне удалось извлечь из его хаоса. Евпомпу, по-видимому, в конце концов надоело живописать просто число предметов. Теперь ему хотелось изобразить самое Число. И тут он задумал план, как представить видимыми основополагающие идеи жизни посредством тех самых чисто числовых значений, к которым, как он полагал, они в конечном счете должны свестись. Цилериус пишет нечто туманное по поводу картины Эроса, которая, вероятно, состояла из чередования перемежающихся плоскостей. Воображение Евпомпа, по-видимому, находилось едва ли не всецело под влиянием различных диалогов Сократа о природе общих представлений, и он сделал к ним серию иллюстраций в том же самом арифметическом стиле. Наконец, у Цилериуса следует дикое описание последней из всех написанных Евпомпом картин. Я в нем мало что понял. Тема произведения по крайней мере указана четко: на нем изображалось Чистое Число, или Бог и Вселенная, или как только тебе будет угодно назвать эту привлекательно бессодержательную идею всеобщности. То была картина космоса, видимого, насколько я представляю, через, пожалуй, неоплатоническую камеру-обскуру: очень четко и в уменьшенном виде. Цилериус намекает на узор из плоскостей, лучащихся из одной точки света. Сказать правду, у меня нет никаких сомнений, что произведение весьма точно передавало в видимой форме представление о единичном и множественном со всеми промежуточными стадиями его постижения от материи до Fons Deitatis[109]
. Впрочем, что толку рассуждать понапрасну, как могла выглядеть эта картина? Бедняга Евпомп сошел с ума еще до того, как полностью завершил ее, и, убив двух почитателей-филаритмиков молотком, сам выбросился из окна и сломал себе шею. Таков его конец, и вот так он придал числами величие – к сожалению, скоротечное – искусству живописи.Эмберлин умолк. Мы в молчании задумчиво потягивали трубки: бедняга Евпомп!
Это произошло четыре месяца назад, и сегодняшний Эмберлин – убежденный и явно неисправимый филаритмист, преданный Евпомпу всей душой.
Эмберлин так всегда поступал: найденные в книгах идеи воспринимал как руководство к действию – и действовал. Однажды, к примеру, он был практикующим алхимиком и, надо сказать, достиг в этом Великом Искусстве значительного мастерства. Он постигал мнемонику по Бруно[110]
и Раймунду Луллию[111] и создал для себя самого модель Луллиевой логической машины в надежде обрести всеобщее знание, которое Великий Просветитель гарантировал всякому, кто станет ею пользоваться. На сей раз это было евпомпианство, и оно захватило его крепко. Я убеждал его, пуская в ход самые жуткие предостережения, какие только мог отыскать в истории. Но все было напрасно.Вот вам картинка, достойная сожаления: доктор наук Джонсон, послушный тирании евпомпиевых ритуалов, бредет по Флит-стрит, пересчитывая фонарные столбы и камни брусчатки. Он сам, как никто, знал, насколько хрупка грань, отделявшая его от сумасшедшего.
Надо сказать, что к евпомпианцам я причисляю всех играющих в азартные игры, основанные на числах, всех вундеркиндов счета в уме, всех толкователей пророчеств Даниила и Апокалипсиса, ну и еще эльберфельдских коней[112]
, самых искусных из всех евпомпианцев.А теперь вот, и Эмберлин примкнул к этой секте, опустившись до уровня считающих животных, недалеких ребятишек и более или менее безумных взрослых. Д-р Джонсон, по крайней мере от рождения, страдал евпомпианским помрачением рассудка, Эмберлин же деятельно и сознательно добивался этого. Мои увещевания, уговоры всех его друзей пока результатов не дают. Напрасно я убеждаю Эмберлина, что считать – это самое легкое дело на свете, что, когда я полностью изнурен, мой мозг, не способный уже ни к какой иной работе, просто считает и подсчитывает, как машина, как эльберфельдский конь. Эмберлин совершенно глух ко всем доводам, он просто улыбается и показывает мне какую-нибудь новую открытую им забаву с числами. Эмберлин ни за что теперь не войдет в выложенную кафельной плиткой ванную, не пересчитав, сколько там рядов плитки от пола до потолка. Он относит к существенным фактам то, что в его ванной тридцать шесть рядов плитки и тридцать два – в моей, тогда как число их одинаково во всех общественных туалетах Холборна. Теперь ему точно известно, сколько понадобится шагов, чтобы дойти из одной точки Лондона до любой другой. Я уже перестал ходить с ним на прогулки. На меня все время угнетающе действовал его сосредоточенный взгляд, когда он считал шаги.