Монашка к завтраку

Выходят. За ними следуют члены их семей. Белль поддерживает Хенрику, все еще очень слабую после пережитого потрясения.

Белль. Как это было волнительно! Правда, Хенрика?

Хенрика. Ах, было ужасно! Ужасно! О это лицо…

Кейн, подавленный, молча следует за Астоном. Сэр Джеспер замыкает шествие. Его физиономия выражает свойственную ему немного скучающую насмешливость. Зажигает сигарету.

Сэр Джеспер. Чудесный вечер, чудесный вечер… Теперь, когда он окончен, я и не знаю, был ли он вообще.

Выходит. В оранжерее становится пусто. Вспыхивают пестики цветков. Глаза асафетиды важно моргают. Листья дрожат, раскачиваются и шуршат. Кое-кто из цветов потихоньку усмехается, а алокузия, иронически присвистнув, напоследок громко и по-восточному смачно икает.

Занавес медленно опускается.

Кинфия

[118]

Когда (лет эдак через пятьдесят) внуки спросят меня, что я делал в Оксфорде в те далекие времена наступавшего чудовищного нашего века, я оглянусь, всматриваясь во все более необозримую бездну времени, и (с совершенно чистой совестью) поведаю им, что никогда меньше восьми часов в день не работал, что проявлял живой интерес к общественной деятельности и что кофе был самым крепким напитком, каким я себя взбадривал. А они (весьма справедливо) спросят… впрочем, надеюсь, это до моих ушей не дойдет. Вот почему я намереваюсь как можно скорее засесть за мемуары, до того, как успею все перезабыть, с тем чтобы, имея правдивое свидетельство перед глазами, во времени грядущем я никогда не оказался способен (сознательно или неосознанно) рассказывать враки о самом себе.

В данный момент у меня нет времени писать полный отчет о том решающем этапе в истории моей жизни. А потому должен довольствоваться описанием одного-единственного случая из времен моей учебы в университете. Его я выбрал потому, что он занимателен и одновременно целиком отвечает духу оксфордской жизни накануне войны.

Мой приятель Лайкэм заработал себе оплаченное обучение в колледже Толстонога[119]. В этом парне сочетались кровь (он невероятно гордился своим англосаксонским происхождением и тем, что его фамилия образована от староанглийского слова «lycam», означавшего «труп») и мозги. Вкусы у него были чудаковатые, привычки – прискорбные, круг познаний – неохватный. Поскольку ныне он покойник, то о его нраве я больше ничего говорить не стану.

Продолжаю рассказ о том случае. Однажды вечером, как то у меня было заведено, я зашел к нему в его обитель у Толстонога. Было самое начало десятого: когда я взбирался по лестнице, колокол Большой Том еще гудел.

In Thomae laude
Resonto bim bam sine fraude[120]

, —

как некогда гласила прелестная в своей глупости присказка, и в этот вечер колокол был верен ей, оглашая все вокруг глубочайшим басом своих напористых «бим-бом-бим-бом», которые составляли поразительно неблагозвучный фон для звуков неистовой игры на гитаре, доносившихся из комнаты Лайкэма. По тому, как яростно рвал он струны, я понял, что произошло нечто, не идущее ни в какое сравнение с обычными для него катаклизмами, поскольку милосердию было угодно, чтобы Лайкэм касался гитары только в моменты величайшего душевного волнения.

Я вошел в комнату, зажав ладонями уши.

– Ради Бога… – взмолился я. В раскрытое окно лился бас-профундо Тома в ми-бемоль, расходившийся волнами полутонов и обертонов, тогда как гитара визгливо тараторила в чистом ре. Лайкэм рассмеялся, отшвырнул гитару на кушетку с таким неистовством, что все струны разом издали дрожащий стон, и бросился мне навстречу. Сердечно (и довольно болезненно) хлопнул меня по плечу, все лицо его просто светилось радостью и волнением.

Я способен сочувствовать людской боли, но не людскому довольству. В чужом счастье есть нечто до странности скучное.

– С тебя пот градом льет, – холодно заметил я.

Лайкэм отерся, но по-прежнему лыбился во весь рот.

– Ну, и что же на сей раз? – спросил я. – У тебя опять предсвадебная помолвка?

Лайкэма прямо-таки распирало от восторженной радости человека, который наконец-то обрел возможность снять с себя бремя гнетущей тайны. В ответ он выкрикнул:

– Куда лучше, чем это!

Я застонал.

– Полагаю, какой-нибудь амурчик, более неказистый, чем обычно. – Я знал, что за день до этого приятель мой побывал в Лондоне: настоятельная необходимость посетить зубного врача явилась оправданием того, что пришлось остаться там на ночь.

– Давай без грубостей, – произнес Лайкэм с каким-то нервическим смешком, который подтвердил, что мои подозрения весьма и весьма основательны.

– Что ж, послушаем про прелестницу Флосси, или Эффи, или… каким бы именем ее ни нарекли, – смиренно согласился я.

– Я говорю тебе: она богиня.

– Богиня благоразумия, я полагаю.

– Просто богиня, – не унимался Лайкэм, – самое чудесное существо, какое я только видел. Необычайно то, – прибавил он доверительно и со злонамеренной гордостью, – что сам я, выходит, своего рода бог.

– Палисадников. Впрочем, давай-ка обратимся к фактам.