Монастырь и кошка

– Знаю, – сказал он, хмурясь. – Я, брат, все знаю. Освободившись, я женился во второй раз. У Ленки и до тебя было много любовников. Эфедрон отравил ей жизнь. У нее родилась девочка, а она не знала, кто отец. По срокам ни я, ни ты не подходили.

– Ты ненавидел меня? – простодушно спросил бывший опер.

– Да. – Так же простодушно ответил бывший зэк. – Когда сидел в следственном изоляторе и читал записочки с воли. Но когда узнал, что она снова подсела на иглу и путается с каждым, кто купит ей эту дозу, моя ненависть перекинулась на нее. Впрочем, ненадолго, – с грустью добавил Старцев. – Ленка умерла от передозировки. Ты не знал?

Жилин отрицательно покачал головой, чувствуя и себя косвенно виноватым в ее смерти.

– С тех пор у меня прошло десять жизней, – тихо сказал он.

– У меня тоже, – ответил Старцев. – Давай помянем грешную душу.

– Давай.

…Они разговаривали, сидя в этом баре, до глубокого вечера. Две грешные души, ищущие покаяния. Они вспоминали одну из десяти жизней, которая развела их по разные стороны баррикад и которая их же соединила. И с каждым выпотрошенным до костей воспоминанием, понимали, что корневой системой их тогдашней жизни были цинизм и нравственное падение. В те годы они дышали одним и тем же отравленным вирусами легкой наживы воздухом, и по сути мало чем отличались друг от друга: уголовник и офицер милиции. Оба были дерзки, безответственны, падки на деньги, оба накручивали «штрафные круги», в которых не было понятия греха или совести.

Когда бармен сообщил, что заведение закрывается, мужчины встали, и, чувствуя, что этот разговор выветрил из них хмель подобно холодному пронизывающему ветру, вышли на улицу, и, попрощавшись, разошлись в разные стороны.

Уже смеркалось. На площади, рядом с музеем янтаря, зажглись фонари, и город приобрел те резкие очертания ночной таинственности, что делали его похожим на мрачные декорации города – крепости эпохи тевтонских рыцарей – крестоносцев.

Жилин шел по каштановой аллее вдоль озера Тельмана, и в ушах у него звучали слова отца Серафима, переданные Старцевым: «Пути Господни неисповедимы, но все они ведут ко спасению». «Да, – вздыхал пораженный сегодняшней встречей Жилин. – Верно говорят, что в жизни ничего не бывает случайного. Все имеет таинственный, скрытый от наших подслеповатых глаз смысл».

Старцев пересек площадь, позвонил по сотовому телефону супруге, попросил подъехать за ним на машине; потом закурил и, вспоминая разговор с Жилиным, подумал: «Хорошо, что я не рассказал ему о том, что поведал той весной на исповеди отцу Серафиму. О том, как не мог поначалу спать от ненависти к менту, незаконно упекшему меня за решетку; о том, как в следственном изоляторе вынашивал и смаковал будущую месть. О том, как в первый же день на воле „пробил“ по своим каналам место работы Жилина; узнал, что два раза в месяц он переводит крупные суммы наличных денег; сколотил бригаду из прежних дружков; устроил за курьером „Урги“ непрерывную слежку. О том, как решил влезть без билета в поезд, в котором будет ехать Жилин, зайти с дружками в его купе и перерезать ему горло финским ножом, забрать деньги, нажать на стоп – кран и уйти с наживой, удовлетворенным местью». О том, как в самый последний момент он увидел на перроне мать Жилина, старушку с обеспокоенным взглядом, которая пришла проводить сына. Увидел, как она, едва сдерживая слезы, крестит его и шепчет какие-то напутственные слова или молитву ангелу – хранителю… А потом вдруг на мгновение все озарилось каким-то ярким неестественным светом, будто над головой старушки разом сошлись десятки бесшумных молний. И ему вдруг показалось, что на месте матери Жилина стоит его собственная мать, такая же обеспокоенная судьбой сына старушка. Это было какое-то кратковременное ослепление, потому что, приглядевшись, он снова увидел мать Жилина. Но этого странного явления было достаточно для того, чтобы он, Старцев, молча развернул своих друзей, готовых запрыгнуть следом за ним в поезд, и, не говоря им ни слова, увез их обратно в Пионерск.

Не рассказал Старый и о том, как после этого странного явления его мучили по ночам кошмары. Мерещилось, будто он оказывается в аду, и какие-то больные желтолицые карлики с шумным и мрачным хохотом перетаскивают его из одной черной комнаты в другую, и во всех этих комнатах гогочут такие же страшные безумные уродцы. Не стал признаваться бывшему оперу, как впервые в жизни решился пойти в церковь, и выбрал для этого специально отдаленный от Пионерска Спасский храм, чтобы не показываться в церкви родного города. О том, как после беседы с отцом Серафимом, священник задумчиво произнес: «Уберег тебя Господь от страшного греха, посла ангела – хранителя в лице той старушки».

Блошиная редакция рассказ