Монастырь потерянных душ

Никаких прыщей или проблем с недостатком веса. Старушки позаботились и о том, чтобы отправить Лаури в конно-спортивную секцию. В него часто влюблялись сверстницы, а девушки постарше, хотя и относились несерьезно в силу разницы в возрасте, все равно не упускали случая прикоснуться. Лаури оставался спокоен… почти. Просто он вовремя сообразил, что имитация спокойствия — это сильная сторона. А он хотел быть сильным — причем больше духом, чем телом.

— Сказочная жизнь, — заметила я. — Разве ничего плохого с тобой не случалось?

— Сейчас, — кивнул Лаури. — Понимаешь, когда ребенок растет в хорошей семье, то детство у него действительно безоблачное. Он чувствует, что его любят, и эта любовь его охраняет. Помогает попадать в правильные компании и избегать плохих людей. Мистика, но факт.

Я согласилась. В этой разветвленной семье всем жилось хорошо, кроме тети.

Младшая сестра мамы Лаури попала в аварию, и осталась парализованной. Она жила в собственной квартире, а родственники по очереди ей помогали. Красивая тридцатилетняя женщина. Держалась она отлично, по крайней мере — при детях.

Когда Лаури исполнилось четырнадцать, его сочли достаточно ответственным, чтоб навещать тетю.

— Нет, ты не подумай, судно мне подкладывать не приходилось, — Лаури смущенно покривил рот. — У нее были сильные руки. Она могла пересесть из кровати в коляску, доехать по широкому коридору до туалета, а там мой отец сделал… в общем, все было приспособлено для инвалида. Переднюю стену и дверь туалета убрали, повесили занавеску. Я, кстати, когда был у тети, стеснялся, терпел.

Он приходил к ней в шесть, три раза в неделю после занятий в музыкальной школе.

Приносил продукты. Потом они разговаривали. Обычно тетя сидела в шелковой пижаме, то с цветами, то с птицами. У пижамной куртки не было пуговиц, лишь скользкий поясок. Но Лаури на это на реагировал до поры до времени.

— Она сказала, чтобы я положил ладонь ей на левую грудь и послушал сердце. Она была очень серьезной, даже торжественной. Я ей доверял. В сущности, она совсем не развратная дура, скорее — наоборот. Она воспринимала меня как младшего брата.

Иногда она говорила, что ей кажется, будто мы из всей семьи остались одни.

Конечно, я выполнил ее просьбу, хотя сначала было страшно. Кожа оказалась нежнее шелковой ткани. Пульс я отыскал не сразу, а только когда ладонь и грудь стали одинаково теплыми, точно мы были один человек. Тетя шепнула: «Теперь досчитай до трехсот». Я догадался, что торопиться нельзя, а надо считать в такт ударам. Где-то в районе восьмидесяти я закрыл глаза и продолжил шептать, еле слышно. Странное чувство, знаешь… Я как будто ее прочитал. Я ее понял. Пять минут ее жизни стали моими.

Он вскинул глаза и сердито свел брови:

— Тебя это шокирует?

— Нет… Просто какая-то двусмысленная ситуация.

— Конечно, я об этом думал. Мне было хорошо, но не в том смысле, который обычно предполагают. Я не то, чтоб не возбуждался, но не обращал на это внимания.

Странно для пятнадцатилетнего парня, правда? Я становился как горячий улей, в котором шевелятся золотые пчелы. Тетя просила меня слушать сердце еще много раз.

Но в тот момент, когда я приходил, я не был уверен, что это случится. Иногда не случалось, но я не особенно волновался, потому что опять ее понимал. Словами не выразишь. Я, конечно, никому не рассказывал.

Он помолчал и вдруг выдал:

— Она умерла. Мне было всего шестнадцать.

— Тебя это сильно ударило?

— Я разозлился. Она не имела права. Она даже не страдала, просто уснула.

— Откуда ты знаешь? Может тебя обманули?

— Я знаю. Считалось, что я поступлю в консерваторию, но я подал документы на филфак. Играл в кафе, чтоб заработать. У нас хороший город, старый, много пожилых богатых людей. Им нравится спокойная атмосфера и музыка.

— А как же старушки?

— Старушки умерли тоже.

Запись сороковая

После обеда (как же мне надоело размечать время завтраками, обедами и ужинами! А ведь больше ни к чему не привяжешься, кроме, разве что, закатов и восходов. Я, конечно, могла каждый раз смотреть на часы, но субъективно время в Монастыре текло вовсе не в соответствии с ними) в комнаты нам вернуться не дали. Монахи и профессор производили впечатление людей, которым только что сообщили о начале неподалеку военных действий. Поспокойней выглядела невысокая женщина с каштановыми волосами, — она пару раз занималась с нами. Вблизи я рассмотрела, какие огромные у нее глаза. Она чем-то напоминала очень красивую белку. Кто-то шепнул, что ее зовут Вера: «Вера пришла».

Нас повели в центр, сердце Монастыря — большой двор с четырьмя запертыми воротами (младший монах отомкнул замок и развел деревянные створки) и окруженный четырьмя почти симметричными башнями. Собственно, эти башни были как братья, разного возраста и разной судьбы, но очень похожие. Посреди двора возвышалась деревянная конструкция из нескольких столбов, колес не меньше метра в диаметре, рычагов, рукоятей и прямоугольного щита размером с человека, с кожаными креплениями посредине и по краям. «Орудие пыток», — подумала я. Так и оказалось.