Значит ли сказанное, что предавший так же прекрасен, как и человек, который положил свою жизнь за другого?.. Но ведь речь не о прекрасном или безобразном и даже не о добре или зле – речь о том, что выше того и другого, что выше твоего отношения к тому или другому, что, может быть, и хотело бы заговорить в полную силу, однако не забывает, что чем ближе мы приближаемся к Истине, чем глуше звучит наша речь, которая, наконец, уводит нас в Царство молчания.
Если относиться ко всему спокойно и невозмутимо – полагая, во-первых, что все – от Бога, и во-вторых, что Бог – высший Судия, который все расставит по своим местам тогда, когда все под солнцем будет подвергнуто высшему Суду и получит свое завершение или в окончательном осуждении, или же в последней награде, – если мы станем смотреть в эту сторону, то рано или поздно мы получим некоторое представление о пушкинском «добру и злу внимая равнодушно», данных нам в качестве некоторого раскрытия внутри Истины и вовсе не освобождающих тебя от твоих обязательств в отношении Бога и человека.
103. Тюхли православные
И снился временами отцу Нектарию не то сон, не то какое-то сомнительное явление – одним словом, некая совершенная ерунда в виде монастырской фермы, где блеяли, мычали и ржали всякие животные, грязные, нечищеные и давно не кормленные, но при этом совершенно с человеческими лицами, на которых отражались разные чувства: гнев или зависть, презрение или смех, – так что некоторые из них были вполне узнаваемы, как, например, отец Фома, недавно пришедший в монастырь, а теперь вцепившийся в сетку вольера и негромко воющий, вперивший в отца Нектария широко открытые, вытаращенные глаза.
– Что это?.. Что это?.. Что?.. Что?.. Что?.. – спрашивал отец Нектарий, отводя взгляд от глаз Фомы и одновременно пробираясь сквозь какие-го нагромождения, которые выпирали из земли и прямо-таки норовили стукнуть побольнее, так что отцу Нектарию все время приходилось быть начеку, тем более что что-то уже такое надвигалось, уже ожидалось, уже готовилось, как будто погромыхивал далеко-далеко гром да сгущались медленно над головой темные тучи, от которых сжималось сердце и холодный пот проступал на лбу. И кто-то черный, высокий, в широкополой шляпе сказал:
– Покайтесь, православные, ибо ушло Царство Небесное, а когда вернется – Бог весть.
И перекрестился, разбрасывая вокруг в темноте снопы искр.
– Господи, – сказал отец наместник, торопясь и оглядываясь. – Неужто опять?.. А туча-то, туча… Неровен час – зальет весь монастырь, только его и видели… Что же нам делать-то, Господи?
Но вместо того, чтобы поделиться небольшим советом, Бог в ответ только предательски молчал, словно все происходившее не имело к Нему никакого отношения. А вместе с Ним, как это и полагалось, молчало небо. Молчал падающий с неба дождь. Молчало солнце вместе со своими облаками и вырезанными из фольги звездами. Молчал Сириус, молчал Южный Крест, молчала Малая Медведица и Полярная звезда. И в этом молчании проскрипели ворота, и чьи-то руки стали толкать отца наместника в ту сторону, словно он был какой-нибудь бессловесной овцой или коровой, которым дали немного походить на свободе, а теперь отправляли снова в грязный, сырой и темный загон.
– Тюхли… Тюхли, – бормотал наместник, отталкивая от себя чьи-то цепкие руки.
– А тяжелый, однако, – сказал один из толкающих наместника к ограде. – Центнер выйдет, да еще с гаком.
– И то, – говорил второй, тоже толкая наместника, но при этом еще слегка шелестя над головой Нектария невидимыми крыльями.
– Не меня, не меня, – молил наместник, не зная, как откупиться от незваных гостей. – Отца Иова возьмите, он духовник, да к тому же нерадивый, с женским полом любит общаться!
– Будет тебе женский пол. Погодь еще, – отозвался один из ангелов и совершенно не ангельским образом стукнул отца наместника по шее.
– Нет, нет! – кричал наместник, борясь с подступавшей к нему тьмой. – Оставьте, оставьте!.. Иова возьмите. Он в прошлую пятницу скоромное ел!.. Тюхли!.. Тюхли!.. Тюхли православные!
Возможно, он бы и хотел сказать что-нибудь вразумительное, понятное, утешительное, но вместо этого из груди его рвалось что-то непонятное, страшное, зловещее, – то, о чем не принято было не только говорить, но даже думать.
– Тюхли! Тюхли! Тюхли православные! – мычал и бился игумен, чувствуя, как ангелы Господни запихивают его в загон, из которого уже не было и не могло быть выхода. И тогда он закричал, и одинокий крик этот был слышен и в монастырском дворе, и в спящем Столбушино, и в далеком Пскове, до которого езды было не меньше часа… Он кричал и кричал, пока его сон, наконец, ни разлетелся на куски и не перешел в разряд воспоминаний.