Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Христос будто и вправду смотрел на эту толпу плохо и безвкусно одетых людей, большинство из которых приходили в Церковь только в этот день со смутной, неоформленной мыслью, что, и в самом деле, в этот самый большой христианский праздник висящий на кресте человек вдруг протянет к тебе свои руки и освободит от тяжести и ужаса этой жизни. Они не подозревали, что эти раскинутые над толпой руки и капающая с тернового венца кровь звали именно в этот ужас, потому что так устроен этот чертов мир, что никто и никогда не спасет тебя, кроме тебя самого, что было и непонятно, и страшно, как будто ты шагнул за порог, ожидая увидеть знакомую комнату, а вместо того увидел что-то столь ужасное, что следовало немедленно забыть и никогда больше к нему не возвращаться.

И вот они шли, чаще всего не понимая, зачем они здесь, и свечки трепетали у них в руках, словно пытаясь что-то сказать им, – шли, чувствуя покой, который шел от теплых монастырских стен, – радуясь горящим свечам и криками священника, – шли, чтобы завтра снова погрузиться в обыденную суету, от которой не было спасения ни последнему грешнику, ни светлому праведнику – никому.

2

И снова одна картина, многажды виденная, приходила мне на память в этот день. Она касалась старого рыбака, который ездил каждый день на рыбалку мимо моего дома на своем дребезжащем велосипеде. Обычно он возвращался назад около двух часов. Когда он появлялся, то казалось, что все краски вокруг вдруг меркли и мир вокруг делался тусклым и холодным, как это бывает поздней осенью или ранней весной. Он шел, опустив голову, и было видно, что его не интересует ни это небо, ни эта земля, ни кто-нибудь из людей, ни Рай и ни Ад и даже ни сам он, потерявший давным-давно интерес к самому себе.

Отчаянье и безнадежность лежали на его старом, задубевшем от времени и непогоды лице.

Безысходность и плохо скрытый ужас, от которых невозможно было ускользнуть, приходили в его сновидения, чтобы лишить его последней надежды.

Время остановилось.

Теперь оно не приносило ничего нового, так, словно оно уже давно покинуло эту землю, оставив догнивать здесь эти странные существа, которые называли себя по привычке «людьми».

Когда-то Василий Розанов обронил:

«Давит темное, давит страшное.

Что такое?

Никто не знает».

Похоже, это было написано о моем рыбаке и иже с ним.

3

Позже я увидел его среди пасхального народа. Он стоял возле скамейки, и на лице его застыло все то же выражение отчаянья и безнадежности, которое я много раз видел у него, когда он проходил мимо.

О чем думал он в этот день, о чем вспоминал, о чем жалел?

Наверное, ни о чем.

Жизнь прошла – в этом не было сомнений.

Как не было сомнений и в том, что она никогда и не думала начинаться, – и это просвечивало через всю радость, и через всю любовь, и через все улыбки, которые делали этот день праздником.

И лишь когда отец Нектарий закричал «Христос воскресе!», что-то живое промелькнуло в этом старом лице, так, словно у давно прогоревшего костра вдруг вспыхнуло на минуту пламя, осветив своим слабым светом прячущуюся надежду, которую он скрывал, наверное, даже от самого себя.

Бог знает, почему, но мне показалось тогда, что эта боль и это отчаяние гораздо ближе к Царству Небесному, чем все эти прекрасные песнопения, трогательные молитвы и вовремя рассказанные истории о святых, которые ведь потому и святые, что поверили и пошли туда, куда редко попадает человек и где Небеса иногда нисходят к тебе, чтобы побеседовать с тобой или послушать твои справедливые и несправедливые жалобы и упреки.

102. Возле Пушкина

1

Я давно уже заметил, что ни о ком так мало не думаешь, гуляя по Михайловскому, как о Пушкине. И вместе с тем он где-то совсем рядом, но рядом как-то по-особенному – так, как будто это все вокруг он сделал сам, своими собственными руками:– и эту луну, и этот теплый ветер, и этот морской прибой – тогда как нас просто пригласили в качестве гостей – хоть и желанных, но все же гостей.

2

Выскакивал вдруг из кустов маленький седенький мужчина с характерным пушкинским коком и бакенбардами, в которых можно было без труда рассмотреть вложенный в них тяжелый парикмахерский труд. Подходя ближе, таинственно говорил:

– Хотите, я вам открою тайну очарования здешних мест?

Некоторые хотели.

Таких Пушкиных в Святых горах было не менее пяти. И невольно ловишь себя на мысли: – а что бы одному из них не оказаться настоящим?

Невольно начинаешь подозревать: – да не он ли сам?

3

Уже говорили: Пушкин – великое Ничто, которое не говорит ничего определенного про то или про это, но просто принимает и это, и то. «Добру и злу внимая равнодушно…». Он сам, конечно, не принимал серьезно этих слов. Он говорил о добре и зле, да еще в полную силу. Но нечто в нем говорило еще о чем-то. Это говорила великая Пустота, в которой все было собрано и которая сама не знала всех своих богатств. Время от времени она и через нас говорит – через кого часто, а через кого – раз в жизни.

4