Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

А потом пришли усталость, хамство Нектария, болтливость прихожанок, равнодушие, сомнения и неуверенность, – все то, о чем не с кем было даже поговорить, пожаловаться и посоветоваться.

Если попытаться одним словом охарактеризовать состояние отца Иова на каком-то там году его пребывания в монастыре, то лучше всего, мне кажется, подошло бы к этому слово изнеможение

Он изнемогал от необходимости выслушивать бесконечные и друг на друга похожие жалобы, от запаха дорогих духов, от шелеста шелковых кофточек, от несусветных глупостей и идиотского смеха, а главное, от различных тайн, которыми делились с ним прихожанки, так что со временем он знал о поселке все, что только можно было о нем знать.

Прошло еще немного времени, и отец Иов стал догадываться, как приходившие на исповедь женщины умудряются каким-то таинственным способом превратить обычные кофточки, юбки и платочки во что-то скверное, неприличное и стыдное – такое, к чему монаху не стоило и подходить ближе, чем на сто шагов.

Теперь ему оставалось только одно, последнее средство, которое многие святые и не очень святые отцы считали весьма эффективным и часто применяли его в случае необходимости. Средство это называлось Вынужденное бегство и состояло в быстром перемещении одного тела по отношению ко всем другим, когда эффект достигался быстротой, смелостью и хорошим знанием дороги, по которой пролегал маршрут.

И вот он бежал, спасаясь от преследующих его прихожанок, сначала не слишком уверенно и резво, но затем все больше и больше наглея и показывая на часы, если кто-нибудь пытался его остановить, или же роняя ни к чему не обязывавшие его фразы вроде «скоро буду» или «зайдите в храм»; бежал из храма через мощехранилище, а от мощехранилища к себе в келью, а из кельи на хозяйственный двор, а оттуда – в воскресную школу, а потом пить чай у одной хорошей и ненадоедливой прихожанки, а оттуда снова в свою келью и прочее, прочее, прочее…

Возможно – кто знает – Господь вел Иова до той последней черты, за которой открывалась бездная погибель и человеку оставалось не искать собственных рецептов спасения, но целиком положиться на волю Божию, которая одна могла помочь, исцелить и спасти.

Однажды в подтверждение этого ему приснился сон, как будто он забирается на высокую гору и с ее высоты поименно проклинает всю женскую часть человечества, чувствуя поддержку не только всех монахов мира, но и самого Господа Бога, который по такому случаю принес разные странные и страшные инструменты и другие отвечающие случаю вещи, желая, чтобы победа его была абсолютной и не имеющей себе равных, как, собственно, и полагается победе Всемогущего.

Тогда отец Иов догадался, что его история вступила в новое время, – то самое, которое следовало бы назвать временем ожидания и которое, конечно, не делало его ни лучше и ни хуже, но лишь пребывающим в ожидании того, когда у Милосердного кончится терпение и Он обрушит с высоты своего Трона свой праведный гнев, сжигающий все, что найдет нужным сжечь.

И в такой надежде текла его жизнь, про которую знали только один он и еще его сновидения, приходящие время от времени, чтобы напомнить ему, что он еще жив.

2

– Отец Иов, – сказал я, столкнувшись как-то с ним возле двери в мощехранилище, через которую он в очередной раз убегал, спасаясь от утомительных прихожан. – Хочешь, я облегчу твои страдания и сделаю так, что прихожанки не будут больше бегать за тобой как за писаной торбой?

– Заставь Богу молиться, – сказал отец Иов, и в голосе его послышалось глухое отчаянье. – Веришь ли, совсем заели, прости Господи. Куда ни пойдешь, везде наткнешься. Нигде нет спасения. Приехал в Столбушино – и там они. Можешь себе представить.

– Не надо было доводить до этого, – сказал я, радуясь, что Господь не допустил мне родиться отцом Иовом.

– Откуда мне было знать? – спросил отец Иов, горько улыбаясь. – Я про женщин вообще узнал, когда мне двадцать шесть лет было.

– В общем, так, – сказал я не без чувства самодовольства. – Ты ведь духовник, верно?.. Духовник… А значит, можешь накладывать на согрешившего епитимью, верно?

– Верно, – согласился отец Иов.

– Вот и прекрасно. А теперь представь себе такую картину. Приходит к тебе на исповедь эта шлифендрючка в оборочках и рассказывает тебе про свои ужасные грехи… Ну, про то, как она на кошку наступила и не извинилась, или про то, что подумала, что как бы было хорошо, если бы у соседа обвалился потолок или сдохла рыбка в аквариуме… И вот, услышав это, ты страшно сердишься, говоришь обличительную речь про рыбку и потолок и прописываешь своей красавице в качестве епитимьи ни в коем случае не открывать рот и не появляться рядом с собой в течение месяца или даже больше…Она, конечно, в слезы, но ты тверд как кремень и, демонстративно повернувшись, уходишь… Ну, как? Убеждает?

– Батюшки светы, а ведь я духовник, – сказал отец Иов, словно услышал про это первый раз в жизни. В голосе его появилась легкая надежда.

– Конечно, ты духовник, – подтвердил я. – А кто же еще?