Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

В обиходном представлении образ еврея всегда сливается с образом власти, всегда тем или иным способом связан с властью предержащей, которую русский человек не любит так же страстно, как и еврея. Еврей – это всегда начальник, который хитростью пробрался на свое место, а потом пристроил всех своих родственников, друзей и знакомых! Еврей всегда при деньгах, при власти, при квартире, при всем том, чего у русского сроду не было и не будет, потому что русский – простой и бесхитростный, а еврей всегда себе на уме и своего никогда не упустит… Бедный еврей, в представлении русского, а особенно русского деревенского человека, – это такой нонсенс, что граничит прямо-таки с чудом. Рука русского при виде такого чуда сама лезет в кошелек, чтобы дать этому еврею милостыню. Бедный еврей – это вызов всей системе ценностей, которая гласит, среди прочего, что у русского человека есть три врага, а именно: власть предержащая, Америка и еврей.

Власть русский человек ненавидит сызмальства и, случается, критикует ее весело и справедливо, что не мешает ему, правда, делать то же самое в том случае, если он каким-либо образом сам пробрался во власть.

Америку русский человек тоже ненавидит страстно, а объясняет это не тем, что сам он завидует богатой и свободной стране, а тем, что всю Америку поработили евреи, которые не оставят нас, православных, в покое, пока мы, наконец, не встанем с колен и не призовем этих безобразников к ответу.

Но ни захваченная власть, ни порабощенная Америка не были бы так страшны, если бы не этот самый «еврей», который, с одной стороны, пробрался во власть, а с другой, уже давно захватил заодно всю Америку, от которой русскому мужику можно было ждать всего, чего угодно, кроме, разумеется, хорошего, потому что какое еще хорошее можно ждать от того, кто приходит в вечерние сумерки, чтобы пить кровь христианских младенцев и издеваться над бедным, сердобольным и обманутым русским человеком.

Но бедный еврей – это совсем другая история.

Бедный еврей пробуждает в русской душе самые лучшие чувства, которые при других обстоятельствах были бы просто невозможны.

Бедный еврей взывает и молит и клянется именем своих голодных детей, тогда как русский человек рыдает у него на плече, и их слезы, смешиваясь, падают на землю, превращая ее во что-то похожее на свидетеля нового грядущего мира, о котором говорили пророки и час прихода которого обсуждали святые отцы.

И если бы я давал советы, то непременно посоветовал бы всем евреям отказаться от счетов в банках, недвижимости, денег и власти и выйти на улицу голыми, сирыми и босыми, чтобы люди онемели от такого чуда, а онемев, восславили бы вместе с ангелами небесными Творца, который немедленно прослезился бы Сам, не скрывая слез и видя, как хаос и насилие уступают место гармонии и порядку.

36. Шломо Маркович Шнейерсон

Единственным евреем, проживающим в поселке, был Шломо Маркович Шнейерсон, который хоть и был единственный, но хлопот доставлял православным столько, сколько не могла, наверное, доставить и толпа прожженных атеистов.

Будучи человеком начитанным и много знающим, Шломо Маркович, вместе с тем, держал в районе Мехова продуктовую лавочку, а в свободное время подрабатывал в музыкальной школе, подтягивая отстающих или подменяя заболевших учителей. Лавочка эта почти всегда пустовала по той причине, что православные больше всего на свете боялись согрешить каким-нибудь идоложертвенным кошмаром, а неправославные, в свою очередь, больше всего боялись отравиться, откушав даров сомнительной еврейской лавки. Вероятно, по этой причине Шломо Маркович много времени проводил на улице, смущая православных своими нелепыми вопросами и потчуя такими же нелепыми рассказами, которые заставляли некоторых православных спасаться бегством или лезть в драку, на что Шломо Маркович неизменно говорил одно и то же:

– Если это ваш последний аргумент, то можете поцеловать меня в задницу

Впрочем, на идише это звучало так:

– Киш мерин тухес унд зай гезунд

«И будь здоров», – добавляло окончание этого пожелания.

Кстати сказать, взаимно досаждать мелкими или даже не очень мелкими, но часто смешными пакостями вошло уже в привычку и у Шломо Марковича, и у отца Нектария, которые питали друг к другу нечто вроде дружбы, или точнее – дружбы-вражды, в которой все же было больше вражды и желания посильнее огорчить оппонента, чем этой сомнительной дружбы, которая иногда сводила их у монастырских ворот.

– Не любите вы нас, – говорил отец Нектарий, с прищуром глядя на Шломо Марковича, который, в отличие от отца Нектария, всегда был в прекраснейшем расположении духа.