Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

А вслед за ними влетел через форточку похожий на большую птицу архистратиг Михаил, повелевающий воинством небесным, а влетев, устроился, как на насесте, возле самого потолка и что-то заворчал там на своем небесном языке, который ни благочинный, ни игумен, к сожалению, не понимали.

– Сердится, должно, – сказал Нектарий вполголоса – Да ведь и как не сердиться, если подумать. Это ведь ангелы, не люди. Тут глаз да глаз нужен.

– Это конечно, – подтвердил благочинный. – Глаз да глаз.

– А на иконах-то ты совсем другой, – закричал отец Нектарий, обращаясь к Михаилу– архангелу и одновременно толкая локтем благочинного, чтобы тот тоже принял участие в беседе. – Это как прикажешь понимать, архистратиг?

– А так, что ты можешь видеть меня только таким, каков сам, – сказал архистратиг и принялся вычесывать клювом взбившиеся под крыльями перья, так что сверху на благочинного и игумена немедленно посыпался какой-то мусор.

Закончив же, архистратиг сел и, раскачиваясь на насесте, спросил:

– Небось, к Всевышнему собрались?.. Так сразу бы и говорили.

– К нему, родненький, – ответил отец Нектарий, вспоминая о том деле, которое привело их сюда вместе с благочинным. – Дело у нас.

– Это хорошо, что дело, – Михаил-архистратиг зевнул. – А то в последнее время многие приходят просто так поглазеть, а это непорядок.

Потом он посмотрел в потолок, взмахнул крыльями и сказал:

– Бог вас сейчас примет.

– Так как же это? – спросил Павел, глядя то на Михаила, то на отца наместника. – Разве же голым полагается?

– Эх ты, деревня, – сказал Михаил-архангел, качая головой. – Бог ведь смотрит на сердце, а не на одежду… А ты думал – куда?

– Я, признаться, так и думал, – сказал Нектарий.

И все-таки было в этой наготе что-то крайне непристойное, крайне подозрительное и тревожное, так что отец Нектарий даже попытался незаметно прикрыть свои немощи сначала банным половичком, который сразу расползся у него под руками, а затем и листиком газеты, который немедленно намок и приклеился совсем не туда, куда требовалось.

В довершение всего отец Нектарий увидел вдруг, что все тело его покрылось татуировкой, тогда как тело благочинного все еще по-прежнему оставалось чистым и свободным от каких-либо рисунков.

– И как же это тебя так угораздило? – спросил Павел, с уважением разглядывая многочисленные рисунки, усеявшие тело наместника, как звезды небо в ясную августовскую ночь.

– Ты лучше на себя посмотри, – сказал наместник.

– Я все-таки не игумен, – благочинный догадался, что отец Нектарий ему уже не так страшен, как прежде, несмотря на его сердитое лицо и устрашающую боевую раскраску.

– А ты смиряйся! – сказал наместник, впрочем, не совсем уверенно, из чего можно было заключить, что с ним тоже происходят какие-то существенные изменения.

Изменения эти касались, в первую очередь, того, что богоспасаемый игумен, отец Нектарий, каким-то образом вдруг перестал чувствовать себя игуменом, а стал совершенно никем, так что и разговаривать вроде было ему с Господом не о чем, помня, что Господь предпочитает беседовать с лицами официальными, облеченными властью, опытом и традициями, а не с разными голодранцами, у которых только и есть, что нательный крест да свечка на Канун.

Возможно, отец Нектарий и разрыдался бы немедленно от такого поворота событий и разодрал бы на себе одежду, если бы она была на нем надета, однако именно в это мгновение ангелы небесные внезапно умолкли, и прямо с неба раздался необыкновенной силы и чистоты голос, невольно наводящий на мысль об иерихонских трубах.

– Ну?– сказал из тьмы этот совершенно незнакомый голос. – И зачем вы тревожите меня посреди ночи?

Медный гул от этих слов закружился под потолком, словно облако, и медленно поплыл над головами отца благочинного и отца наместника.

– Господи, – воскликнул наместник, радуясь тому, что Господь все-таки заговорил с ним, – это ты?

– А кто же еще? – сказал Голос слегка недовольно. – Говорили мне, что какие-то голые люди дожидаются меня в бане, но только я не поверил. А теперь вижу, что напрасно.

– Так ведь баня же, – благочинный поглядел на наместника, словно ища у того поддержки. – В баню ведь в одежде не пойдешь.

– И потом, Господи, – сказал игумен. – Разве Ты смотришь не в сердце, а на одежду?

– По-разному бывает, – Господь, видимо, не желал вдаваться в подробности. – Сами-то откуда?

– Из монастыря, Господи, – заторопились, перебивая друг друга, благочинный и наместник. – Из Святогорско-Успенского монастыря, что в Святых горах.

На минуту или около того в помещении воцарилась тревожная тишина. Затем Господь откашлялся и продолжил:

– Знаю я этот монастырь, как же, бывал… Давно бы уже надо было Мне им заняться, да все времени нет… И чего вы от меня-то хотите, пеньки святогорские?

– Хотим быть навсегда вписанными в Книгу жизни, – почти одновременно сказали игумен и благочинный. И сразу добавили:

– А мы уж постараемся не подвести.

– Ну, постарайтесь, постарайтесь, – в голосе Господа прозвучало большое сомнение. – Значит, в Книгу жизни хотите?

– Непременно хотим, батюшка, – отвечали просители, изнывая.

– И при этом еще и навечно?