Монеты на твоей ладони

Он рывком наклонился надо мной, окинул быстрым взглядом и сунул руку за пазуху. И за узким прищуром я разглядела очень, очень много тьмы. Но обряд… Я должна.

Попробовала пошевелить рукой.

Не могу…

Я смотрела на неподвижные, застывшие, заледеневшие пальцы, уже не чувствующие ничего, и кричала про себя — давайте же, давайте!.. А они все лежали под стучащим дождем, уже почти мертвые отростки. А где-то совсем рядом не могли разомкнуть Круг десятки людей. И Хранитель… На глаза выступили злые, горячие слезы. Единственное горячее, что во мне осталось. Значит, сейчас. Я пошевелила вдруг поддавшимися одеревеневшими губами и прохрипела:

— Добивай.

Он резко развернулся на звук. Ко мне метнулась рука с кинжалом. Не ждал, что жива? Только, ради богов, одним ударом. Ну и… И вдруг я увидела, как у него кривятся губы. Оскалился, бросил:

— Дура!

Меня схватили горячие, ослепительно горячие для моего заледеневшего тела руки, сгребли в охапку и… притянули к другому телу и прижали, прижали так, что я забыла, что надо дышать. И чувствовать, и думать, и понимать… И только шепот, твердящий, как заклинание:

— Дура, дура, дура!

И только ладонь, зарывшаяся мне в волосы. И дождь, дождь, дождь… Сквозь туман, туман и дождь, я начала понимать, что он сидит жестком камне под зубцом, что я свернулась у него на коленях, что голова моя прижата к его груди, где бешено колотиться сердце, ненормальное, неправильное сердце. А потом… В меня потоком хлынуло тепло. Я зарылась в него пальцами, лицом, всем телом. Чьи-то пальцы что-то рвали, пытались что-то убрать, и я отбрасывала их, эти мешающие мне пальцы. И впитывала, впитывала жар, накрывший меня горячим одеялом. И вдруг почувствовала, что с теплом в меня струиться сила. Инстинкт рванулся к ней, потянул на себя, заполняя резервы. А потом проснулся разум.

Куртка, укутывающая теплым коконом. Разорванная рубашка и мои руки, пробравшиеся под воротник к живительно теплой коже. Весьма далеко пробравшиеся. О боги, боги, боги…

— Почему?… — один короткий вопрос. Один быстрый выдох. Но в нем было все.

— Ты как думаешь, Волчица? — один короткий, быстрый, злой ответ. И в нем тоже было все.

— Ответь…

— А что ответил бы твой Волк?! Что ответил бы твой Вожак, великий и ужасный, могучий Белый Волк, который таскался за тобой как собачонка?!! — он бросал фразы сквозь сжатые зубы, выплевывал их, глядя прямо перед собой стеклянными глазами. — Таскался по пятам, прыгал у твоих ног и вилял хвостом, высунув язык от восторга, если удавалось ткнуться носом в твою руку. Ненавижу тебя!!! — рыкнул он так, что я отпрянула. А потом тихо, едва слышно сказал: — Потому что сам хожу за тобой тенью, готовой валяться в ногах у последней шавки за возможность просто быть с тобой. За то, чтобы дать тебе выход из лабиринта, в котором тебя могли сожрать. За то, чтобы сейчас ты осталась жива. Такой же слепой идиот. С той лишь разницей, что ты была — его. Ненавижу!..

Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали все сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.

И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щеки, веки, губы, нос, и снова в губы… И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы. И разум, вдруг рыбкой скользнувший в чужой, не встретив никак заслонов.

И слова вдруг перестали быть нужными. И из его глаз вдруг ушла копившаяся месяцами боль и злоба, а из поцелуев — осенне-горький привкус. И мне вдруг — вдруг захотелось жить. Все случилось разом, и именно вдруг. И все потому, что мы — быть может за все века, что знакомы — рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.