Моника 2 часть

- Прошу тебя воспользоваться этим. Это не достойно для Мольнар, но тебе ведь так хорошо… тебе так лучше, чем в черном платье. А сейчас ты не хотела бы попрощаться с Саба, попрощайся немедленно, потому что его уже почти не видно.

- Мы уезжаем? А куда мы поедем теперь, Хуан?

- Мы едем на юг!

Словно против всего и всех плыл Люцифер по голубым водам Карибов, на всех парусах, проворным бортом, острым носом, весь как струна, быстрый, вибрирующий от напряжения… Он был словно белая стрела, чья упругая тетива была колесом штурвала, которым теперь владели руки Хуана, широкие и сильные, и он спросил Монику, словно подшучивая:

- Хочешь подержать штурвал?

- Такой как этот… Мне кажется, это так трудно…

- Не думай. Подойди, возьми здесь… где я держу. Вот так… Теперь возьми его двумя руками… он очень податливый, когда море спокойное. Достаточно повернуть колесо и корабль сменит курс. Очень хорошо… Понятно, что нужно поддерживать указанный курс, помнить, где есть отмели и мелководье, что угодно, на что мы можем натолкнуться и сесть на мель… Осторожно, не делай так, чтобы мы вращались по кругу! Ты крутишь направо; а нужно левее, вот… видишь? Еще нужно смотреть на паруса, потому что мы зависим от ветра. Если он не будет дуть, то могут пройти целые недели…

- Почему мы так скоро уехали с острова Саба?

- Там нужно было оставаться только чтобы кое-что сделать. Для чего оставаться дольше, чем нужно, подвергая нас опасности?

- Опасности, какой?

Хуан не ответил. Широкие горячие руки находились на руках Моники и на штурвале, как бы через ее руки он управлял изящным судном, чей курс поворачивал направо, и Моника прокомментировала:

- Вы брали курс налево…

- Да… а теперь взял направо. Мы говорим правый борт…

- Куда мы доберемся, если будем следовать правым бортом?

- Мы приедем в Синт-Эстатиус, голландский островок, ненамного больше, чем Саба. Там нет стоящего порта, и мы продолжим следовать в Сент-Кристофер, а там город десяти тысяч обитателей по крайней мере: Бастер… Там есть Крепость Тайсон в фантастических руинах; известный серный холм, все у подножья горы Мизери, возвышенность в четыре тысячи футов. Остров простирается длинной полосой земли, заканчиваясь полуостровом, в центре которого есть лагуна, где в менее одной мили есть необитаемый островок, известный как Невис, он как Саба: конус посреди моря.

- Вы хорошо знаете все это…

- Как две своих руки я знаю Антильские острова…

Эти руки были перед ней: широкие, жесткие, крепкие и, тем не менее, полные энергии жизни. Моника не припоминала, что видела когда-либо такие руки… Они рассказывали о борьбе, работе, воле… На левой ладони была изящная и белая линия старого шрама, достаточно глубокого, чтобы понять, что там была рана, оставившая след, и с любопытством Моника спросила:

- Это штурвал сделал?

- Нет; ни штурвал, ни весло. Это лезвие ножа, Святая Моника. Я схватился за лезвие ножа изо всех сил.

- Это какой-то абсурд! Почему?

- Думаю, инстинкт самосохранения, жажда бессмысленно продлить агонию жалкого существования… Мне было десять лет…

- Невероятно! На вас напали с кинжалом? Эта рана на руке ребенка должна была быть…

- Она могла сделать меня никому не нужным, но кровь, которая пролилась успокоила злобу того, для кого моя жизнь была обидой.

- Вас ранил человек?

- Он был мужем моей матери. Я жил с ним первые двенадцать лет. Я знал, что мать умерла, дав мне жизнь или чуть позже. Он, конечно же, ненавидел меня… Много раз он хотел покончить со всем, убив меня разом. Это был один из нескольких случаев. В остальных случаях это было мучение от голода и страха…

- И не было никого, кто мог бы помочь вам?

- Не было никого, даже если б и был кто-то, кого могло это волновать? У нас не было соседей… была хижина, которая стояла на Утесе Дьявола, где было немного хлеба и много водки. Иногда я сбегал из того ада, исчезал на целые недели, жил среди утесов и кустарников, питался кореньями и моллюсками, которые вытаскивал из камней на пляже… я…

- И вы ни у кого не попросили защиты?

- Кто предоставит ее уличному, дикому, испорченному воришке, который не знал ничего, кроме худших слов и чувств? После этих скитаний я возвращался полуголый, истощенный, голодный…

- А тот человек…?

- Бертолоци истолковывал это по-разному…

- Бертолоци…? – заинтересовалась Моника. – Я не в первый раз слышу это имя. Слышала, как говорили о нем, я прекрасно помню. Это был тот человек, у которого было отравлено сердце?

- Да, – равнодушно признался Хуан. – Наверное один из худших, потому что связан с первыми воспоминаниями. Он учил меня ненавидеть сострадание; только становясь похожим на него, жестокого и злого, мне удавалось немного утихомирить его бешенство. Он был учителем в мастерстве владения злом: учил пить, превосходно играть в карты, силой вырывать вещи у слабых, лгать, красть, жить как загнанный зверь, и еще он учил меня проклинать имя женщины, которая дала мне впервые грудь… Так же, как проклинал ее он…

- О, нет… чудовищно! Не может быть, чтобы человеческое существо доходило до такого предела. Как можно так ожесточиться?