Моника 2 часть (ЛП)

Возможно, на миг она поняла Ренато, его измученное сердце, наверняка в глубине души удивилась чувству, столько лет наполнявшему ее сердце – сумасшедшая любовь к Ренато Д'Отремону странным образом превратилась в холодный пепел; с его губ сочились незнакомые ей желчные слова:

- Думаешь, Хуан причинил мне мало зла?

- Не думаю, что он умышленно причинил зло. У него нет к тебе ненависти. У тебя же – наоборот.

- Он всегда меня ненавидел, Моника, – отрезал Ренато. – Ненавидел всегда, хотя я не хотел этого понимать, закрывал глаза, чтобы не видеть в его глазах ярость, он ненавидел за вред, который я якобы причинил ему. Ненавидел за богатство, счастье, избалованность, за мать, которая меня любила, за семейный очаг! Ненавидел за благородное происхождение и всегда ненавидел, что бы я ни делал. Это горькая правда, которую я не хотел понимать.

- Как же ты несправедлив к Хуану! Как несправедлив и слеп! Насчет него все ошибаются, Ренато. Он хороший, благородный, великодушный.

- Замолчи! Это ты ослепла. Чем он так ослепил тебя, что ты лжешь и притворяешься сейчас? Каким очарованием и пойлом он одурманил тебя, что украл сердце?

- Почему бы не подумать, что все это из-за его доброты?

- Добрый, Хуан? Не говори глупостей. Если бы ты понимала меня… Как по-твоему я нашел обвинения? Я их не придумывал, лишь поискал их. В его несчастной жизни есть все: пиратство, контрабанда, беспорядки, раненые или избитые люди. Его обвиняют в играх, в ссорах, пьянстве. На Ямайке он похитил ребенка.

- Что? – воскликнула Моника. И поняла: – Колибри!

- Колибри. Значит, это правда. Одно из обвинений, которое я не смог доказать! Поэтому он остался на свободе, но обвинения дошли до Мартиники. Он забрал мальчика из хижины родственников, избивая всех, кто хотел помешать ему.

- Его палачи! – взвилась Моника. – Если бы ты послушал Колибри, увидел и услышал душераздирающую историю его детства, то понял, что Хуан спас, освободил его, и это лишь малое наказание за эксплуатацию ребенка. Если таковы его «подлости», если в таких преступлениях его обвиняют…

- Вижу, у него есть лучший защитник, который смотрит на мир его глазами.

- Вероятно, ты сказал правду, Ренато. Хуан научил меня смотреть на мир другими глазами.

- А взамен закрыл искренние глаза, любившие меня. Почему ты покраснела, словно эта мысль тебя смущает? Почему? Моника, жизнь моя!

- Не говори со мной так, Ренато! И не смотри так!

- Знаю, что ты думаешь: я муж сестры.

- Хотя бы и так, этого уже достаточно.

- Правда? Ты счастливая, если рассудком можешь вычеркнуть чувство! – Преодолевая ее сопротивление, Ренато взял руки Моники и заставил посмотреть в лицо, напрасно разыскивая следы любви в ясных глазах. – Знаю, ты никогда не проявляла истинных чувств, никогда не позволяла говорить своему сердцу.

- Я всегда разговаривала с тобой сердечно!

- Больше не борись с чувством, не старайся… Говори, что хочешь, ты не убедишь меня. Я был невежей, а ты молчала десять лет. И продолжаешь молчать, – с побежденным выражением Ренато подошел к окну, посмотрел сквозь стекло, снова взглянул на Монику, и проронил горькие слова: – Буря стихла. Циклон должен уйти.

- Был циклон? Несомненно, циклон обрушился на береговую охрану!

- Надеюсь, Хуан избежал его. Я пошлю телеграмму на Мартинику и спрошу. Если погода улучшится, мы выйдем этим вечером или завтра, чтобы показать Хуану, какая ты преданная и примерная жена.

- Это меньшее, что я могу сделать, поклявшись у алтаря! – гордо высказалась Моника. Затем умоляюще прошептала: – Ренато, если я встану на колени, ты отзовешь обвинение?

- Это уже не в моих силах, Моника, – грустно объяснил Ренато. – Я просил строгой справедливости, закрутил рычаги закона до предела, и закон будет действовать. Но не переживай, потому что Хуан выйдет на свободу. К счастью, не я должен судить его, и будь уверена, мы проживем в мире. Все будет по справедливости! Доставлю тебе удовольствие, Моника, постараюсь завершить наше путешествие.

12.

«Галион» рискованно шел через мрачные морские волны, отклонившись на десять километров от курса на Сен-Пьер, все еще сотрясаемый сильными шквалами повторного циклона, который длился уже несколько часов. Разбитый, без мачты, с трюмом, наполовину залитым водой, с заглохшими двигателями, он все-таки плыл со странной точностью, подгоняемый единственным парусом у носа корабля, ведомый крепкими и умелыми руками двадцатишестилетнего, самого отважного морехода на Карибах. Внимательный к шуму, суровый и осторожный, Хуан Дьявол время от времени поднимал голову, чтобы посмотреть в бортовой журнал, который покачивался над колесом штурвала. За все часы жестокой битвы он словно превратился в камень, и следил только за ходом корабля. На омытой волнами палубе, цепляясь за стенки, к нему приблизился человек, и Хуан спросил:

- Что случилось, Сегундо, почему ты не на парусе?