Моника Лербье

— Если у меня и был расчет, то только один — что через 15 дней мы поженимся. Уедем в Канн. Там будет большая авиационная неделя… Или если вы предпочитаете уютное гнездышко поблизости Гиера — их можно найти сколько угодно. Горы созданы для прелестных прогулок на автомобиле… А по возвращении — уютная веселая жизнь в нашей квартирке на Елисейских Полях… Пьер де Сузэ показал мне сегодня у «Максима», где мы завтракали с вашим отцом, прелестный столик для спальни в стиле Людовика XV. Мы поставим его рядом с нашим очаровательным ложем, на котором…

Он немножко улыбнулся, намекая на их близость. А Монику это воспоминание наполнило дрожью отвращения. Минуты божественного экстаза, вера, лучшие надежды — все втоптано в грязь. Но она поборола в себе это чувство.

Перед новой Моникой стоял новый Люсьен, напрасно старающийся ее убедить заученными фразами. Он лгал — она была в этом уверена, — все они лгали, все, все…

Наконец она жестко оборвала его.

— Наша любовь? Никогда больше не говорите о ней.

— Откровенно говоря…

Она захохотала.

— Откровенно? Да знаете ли вы, что значит это слово? Так вот мое решение. «Откровенно говоря», все кончено между нами. Нет! Нет! Бесполезно! Не думайте, что меня можно усмирить лаской, как жеребенка с норовом. Я никогда не выйду замуж. Ни за вас, ни за кого! Вчера, выйдя из ресторана, я оставила там, в ваших руках, ту Монику, которой я была. Помолитесь за упокой ее души! Теперь уже не девушка, но женщина говорит с вами. Понимаете? Женщина!

Он смотрел на нее, ничего не понимая. Тогда она закричала.

— Я отдалась другому. Да, прежде чем вернуться сюда, к ожидавшей меня матери.

— Моника?

— Не перебивайте меня или я уйду. Зачем я это сделала? Затем, что между нами нет больше ничего общего. Зачем я вам это говорю? Для того, чтобы между нами встала вечная стена.

Он сделал движение. Она не дала ему говорить.

— Прошлое — вы его отравили, как и все остальное. Детская доверчивость, с которой я вам отдалась… Это мое дело! Вы меня никогда не любили. Я? Я даже не ненавижу вас, но если бы вы знали, как я вас презираю. Нет, дайте мне договорить. Что скажут в свете? Это вас беспокоит? Последствия? Плевать мне на них! Общество? Оно для меня не существует. Я порываю с ним, чтобы жить независимо, в согласии с моей совестью, чтобы я — женщина — имела возможность жить, как… Вот именно, как… — чем вы никогда не будете — как честный человек! Прощайте! — Она пошла к двери. Он загородил ей путь:

— Я не хочу такого прощания… Я дорожу вами и готов отвоевать вас у вас самой. В вашем возбуждении какой-то внутренний излом… Что-то ненормальное, и надеюсь…

— Во мне нет никаких изломов!

— Тогда два вопроса…

— Пожалуйста.

— Поклянитесь мне, что вы действительно вчера сделали то, о чем мне говорили.

— Клянусь.

Она прочла в его взгляде недоверие и сказала:

— Клянусь тетей Сильвестрой, а вы знаете, как я ее люблю.

Тогда его охватило бешенство:

— А можно узнать имя вашего сообщника?

Ревность и оскорбленное самолюбие терзали его сейчас гораздо меньше, чем сожаление о неудавшейся коммерческой сделке.

— Моего сообщника? Это как раз то мещанское слово, какое вы и должны были произнести… Сообщник моего «преступления», не правда ли? Дуэль? Успокойтесь! Во-первых, я для вас уже ничто и принадлежу только себе. А во-вторых — я не знаю, кто он…

— Вы не знаете, кто он?

Люсьен был смешон в своем изумлении.

— Это выдумка!

Тогда безжалостно, с каким-то свирепым спокойствием она рассказала ему все, до мельчайших подробностей. Она наслаждалась, видя, как бледнеет и меняется лицо того, от кого она ждала счастья всей жизни и кто в одну минуту низвергнул ее в пустоту.

Люсьен Виньерэ страдал, не понимая сущности собственного страдания. Характер, воспитание — все вставало препятствием между ним и совершившимся фактом. Он ненавидел Монику и в то же время жалел, что потерял ее. На мгновение он даже заколебался: не подавить ли в себе обиду и не предложить ли ей осуществить их планы в измененной форме — брак, компенсированный полной взаимной свободой. Но нет! Уж проще продолжать дело только с отцом в какой-нибудь другой комбинации. Может быть, в конце концов он еще счастливо отделался! Но неприятное чувство оставалось. Потерянная для него во всех отношениях, Моника все же была ему желанна, совсем иначе, чем прежде, но, может быть, даже больше…

Она угадала это и, с омерзением заметив странный блеск в его глазах, захотела довершить свою месть:

— Посмотрите на меня! О, не думайте, что меня интересует ваше суждение. Я хотела бы только, чтобы случившееся послужило вам уроком. Я могла бы простить вам ошибку… Но ваше восприятие жизни, суждение о мужчинах и женщинах, ваши идеи, все ваши помыслы… Презрение ко мне, которое в них сквозит. Ваше непонимание жизни, интеллектуальной жизни сердца и ума — вот что делает нас такими же чужими друг другу, точно мы люди разных рас. Вот это и следовало выяснить, пока не поздно. Страдание одного дня избавит нас от долголетнего горя.

— Но как же я должен был поступить?

— Во всем признаться мне… раньше.

— Но вы никогда не согласились бы…